Бесов нос. Волки Одина - Юрий Вяземский

Из этого похода Эйнар вернулся с богатой добычей. В Финнмарке они запаслись оленьим мясом, вяленой и сушеной рыбой, а также захватили рабов-финнов. На обратном пути, проплывая мимо островов, забили и погрузили на борт коз и овец. Раздобыли они также много моржовой кости и моржовых шкур, из которых делают лучшие в мире морские канаты. Добыча их была такой обильной, что не могла поместиться на их корабль, и им пришлось отобрать у местных жителей два больших и вместительных судна, которые финны называют лойвами. Доверху нагрузив эти лойвы, Эйнар и его люди в середине лета благополучно возвратились на Лофотены. В стычках с северными дикарями лишь один человек был убит и только двое ранены.

Моржовые зубы и шкуры Эйнар выгодно продал заезжим торговцам, съестные припасы и рабов решил оставить в хозяйстве.

Слава Эйнара после этого удачного похода возросла еще больше.

На следующий год Эйнар и его люди снова плавали в Финнмарк и вернулись оттуда с богатой добычей.

Еще через год уже дважды совершили туда поход: в начале и в середине лета.

А на третий год в Альтафьорде, где они обычно причаливали, Эйнар устроил богатый пир и на нем объявил:

– Здесь глаза Тьяцци сияют намного ярче, чем на Лофотенах. Хочу здесь поселиться, чтобы все время ими любоваться. Кто из вас останется со мной?

Как известно, великан Тьяцци был отцом Скади. Асы убили его за то, что он с помощью Локи похитил Идунн, жену Браги. Тогда Скади пришла в Асгард отомстить за смерть отца. Чтобы утихомирить ее гнев, боги поместили глаза Тьяцци в одном из северных созвездий, и отныне его глаза там сверкают, как две яркие звезды.

Едва ли дружинники Эйнара так уж хотели любоваться звездным северным небом. Но предложение своего хевдинга они сочли заманчивым: зачем всей командой плавать туда-сюда, когда часть людей может обосноваться в Финнмарке и наживать вдвое, втрое больше добра, воюя и облагая данью финнов, лопарей и северных квенов, а также иногда плавая в Бьярмию, которую финны называют Колой, а лопари – Туломой.

С Эйнаром в Альте остались и обустроились: Логи, три берсерка, скальд Торир Длинный Кеннинг, кузнец Отар Служанка, корабельный мастер Сигват Обидчивый, Эрлинг Добрый и еще с дюжину человек. Остальные вернулись на Лофотены, но с тем, чтобы поддерживать связь между старой и новой усадьбами. Управлять лофотенским имением Эйнара был поставлен Кальв, хотя ему очень не хотелось покидать друга. Но он уважал решения Эйнара.

Это случилось в тот год, когда датчане изгнали из Дублина тех, кого теперь называют норвежцами, а в Хадаланде у Хальвдана конунга и его новой жены родился мальчик, которого через шестнадцать лет прозовут Косматым, а через двадцать два года – Прекрасноволосым.

Эйнару сыну Квельдэйнара тогда было тридцать четыре года.

Профессор бережно, почти ласково принял из рук Драйвера бокал с коньяком, но тут же недовольно нахмурился, брезгливо пригубил армянского и снова заговорил:

– О третьей комнате, с вашего позволения, не стану рассказывать. Потому как у нас, в России, о ней никто, за редким исключением, и не слышал… Демографическая культура. Вам о чем-нибудь говорит такое понятие?

Никто не ответил Профессору, и тот продолжал:

– Тогда, как давно хотел уважаемый Анатолий Петрович, переходим на второй, политический, этаж нашего здания, нашего портрета России. Там тоже будут три комнаты и три культуры. Я их называю соответственно гражданской, властной и альтруистической. Но не будем наукообразничать. Мы ведь договорились… мы ведь условились по-глупому говорить, чтобы было ясно и честно. Ну вот я и говорю: если на первом этаже у нас воруют, то на втором – рабствуют. И в первой комнате второго этажа живет сволочь.

Профессор остановился, чтобы оценить реакцию своих слушателей. Но никакой заметной реакции не последовало, и Сенявин продолжил рассуждения:

– Знаете, откуда произошло это слово? На всякий случай напомню. С древних времен было такое наказание: человека привязывали к лошади и волочили по бездорожью, не только по травке, но и по камушкам. Многие, ясное дело, не выдерживали сего воспитательного воздействия и покидали наш ласковый мир. Но крепок русский человек, вынослив и терпелив до ужаса! И некоторые, представьте себе, выживали. А так как казнь эта называлась «во́лочи», то человека, ее перенесшего и вернувшегося с волочей, называли «сволочью». И год за годом таких людей становилось все больше и больше… Нас ведь, дорогие друзья, столетиями реально и фигурально волочили по российским историческим дорогам, по русским родным бурьянам, не только в старину, при Иванах, но и совсем недавно, в двух мировых войнах, в гулагах, на стройках счастливого будущего… Не всех, разумеется, волочили – некоторым все же удавалось увернуться и не стать сволочью. Но с каждым веком, с каждым десятилетием, с каждым днем таких неповрежденных людей среди нас становилось все меньше. Потому как во́лочи наши отеческие травмируют не только тело, но и душу, генетику калечат и мировосприятие уродуют. Как говорится, от осинки не родится апельсинка. И даже если тебе удалось сохраниться и не стать сволочью, кто тебе у нас даст гарантию, что через год, или через месяц, или завтра же тебя не привяжут к коню и не прокатят вслед за гоголевской тройкой… Вот, скажем…

– Простите, маэстро! Вы наш великий народ называете сволочью? – вдруг прервал Профессора Ведущий. Он с удивленной улыбкой смотрел на Сенявина.

«Клюнуло!» – радостно подумалось Андрею Владимировичу и вслед за этим насмешливо: – «Не его эта улыбка. Он ее у кого-то стащил. Похоже, у Васи Ирискина. Она ему не идет. У него лицо более мужественное».

– Вы меня также извините, Александр, – возразил Профессор. – Это вы сейчас сказали «народ». Я, помнится, ни разу не употребил этого слова и говорил только – «сволочь». Это во-первых. А во-вторых, вы меня прервали как раз в тот момент, когда я собирался вспомнить нашего изысканного поэта Блока. Он-то точно – не сволочь! И однако в первые дни революции, разглядывая солдат и матросов, девок и гимназисток, которые к ним прилепились, как мухи, Александр Александрович в своем дневнике восклицает: «Милая сволочь!»… Милая, слышите?! Ведь это, господа, очень, очень дорогого стоит! Он их не просто жалеет – он ими любуется, он их любит, если они для него милые! И я, скромный и грешный профессор, восхищенный этой блоковской нежностью, учась у чуткого поэта, только что пытался с состраданием говорить о тех, кого сотни лет волочили и до сих пор…

Профессор замолчал, будто подыскивая слова. И за него их тут же подыскал Петрович:

– Волочат, профессор, не вопрос. Я как родился, так меня и поволокли. Туда-сюда, ядрит-мадрит.

– Воля ваша, господин ведущий, – будто обиженно продолжал Андрей Владимирович. – Если вам не нравится участливое слово «сволочь», могу поменять его… Пусть будут, например, «лохи»… Термин, безусловно, грубый и вдобавок в нем теряется, так сказать, историческая этимология, которая присутствует в понятии «сволочь». Но, во-первых, у нас сейчас в моде воровской жаргон, даже в верхах… А в-третьих… в древнегреческом языке есть два слова для обозначения народа: «демос» и «охлос». «Демос» – это прежде всего «народ», а также «демократия, народное правление». «Охлос» же – в первую очередь «нестройная толпа, скопище, сборище», можно даже сказать «стадо». Так вот: охлос, как мне представляется, для нашей четвертой по общему счету и первой на втором этаже комнаты намного более подходит, чем демос. И охлос почти что лох… Особенно, если лох-с, с простонародным «ером»… Вы уж простите за каламбур… И мы, господа, в массе своей – охлос, великая толпа, могучее скопище, разноликое сборище. Мы умеем быть могучими, как цунами, как землетрясение, когда нас, простите за выражение, петух в задницу клюнет. Или когда гром грянет, и русский мужик так яростно начнет креститься, что ангелы на небесах задрожат и попадают от страха… Ясное дело, не наши православные ангелы, а ихние, немецкие, протестантские и католические!.. Наш великий российский лох тогда превратится во всемирное лохнесское чудище!.. Или скажем иначе. Вы, наверняка, видели – по телевизору много раз показывали, – как в африканских саваннах к водопою стремятся десятки, сотни тысяч животных: зебры, антилопы, газели. Не вставай у них на пути – они любого растопчут. Не пытайся их запугать крокодилами, которые ждут их на водопое, – их так жжет и мучает жажда, что они никого не боятся. Не пытайся их сосчитать – они неисчислимы в той пыли, которую они поднимают. И если на них смотреть с самолета или с вертолета, они сплочены и едины в своем великом движении. Вот так и мы, господа. Ежели нас с большой высоты разглядывать, единые мы и сплоченные. Но стоит чуть ниже спуститься, и мы увидим, что сами по себе зебры, сами по себе газели, и сами по себе антилопы… Тот же Францев в одной из своих передач подметил: «У нас национальность важнее гражданства. У нас говорят: я чеченец российского происхождения. А в Америке говорят: я американец чеченского происхождения»… Если же, господа, еще ниже спуститься и присмотреться, скажем, к антилопам, то мы обнаружим, что гну бегут своим стадом, импала – своим отрядом, у канна и куду свои собственные косяки и компании… То есть, вы, уважаемый Александр, живете в государстве по имени Москва, а у нас, в Питере, уже другое государство, и вас, москвичей – как бы это нежнее сказать? – вы, москали, для нас, питерских, словно другой вид антилоп, который пыль нам в лицо пускает, пастбища и водопои у нас отбирает, дерьмо после себя оставляет… Да что там: Москва – Питер! В Твери, если от вас ехать, и в Новгороде, если от нас, – уже там другая страна и другой народ. И совсем другой народ за Уралом!