Как остановить время - Мэтт Хейг

– Ну, раз она утонула, значит, была неповинна в колдовстве.

Он подозрительно зыркнул на меня.

– А я не говорил, что она утонула.

– Раз ее обвинили в колдовстве, я предположил, что ее подвергли испытанию водой.

Он прищурился:

– Похоже, ты всерьез разволновался. Смотри-ка, твои французские пальчики дрожат. Честно говоря, подробностей я не знаю. А узнал про это от Хэла.

Хэл, кроткий флейтист, сидевший на скамье перед нами, не жаждал стать участником нашей беседы. Они с Кристофером давно знали друг друга: вместе работали над другими постановками.

– Ее сын не взрослел, – сообщил тихий немногословный Хэл. – Она сотворила заклинание и убила человека, чтобы дать своему мальчишке вечную жизнь.

Я не знал, что сказать.

Кристофер продолжал сверлить меня взглядом. И тут мы услышали шаги на галерее.

– Могу я присоединиться к вашей беседе?

Это был Шекспир. Подойдя к нам, он вскрыл устричную раковину и высосал моллюск, стараясь не запачкать свой стеганый камзол из тафты. Закончив смаковать устрицу, он перевел вопросительный взгляд на Кристофера.

– Да, разумеется, – ответил тот.

– Надеюсь, вы помогаете юному Тому освоиться.

– О да, юный Том в полном порядке.

Шекспир выронил устричную раковину. По его лицу скользнула улыбка.

– Прекрасно.

Он ткнул в меня пальцем:

– Мы пересадим тебя вперед, на вон ту скамью. Чтобы было слышно лютню.

Я заметил, что Кристофер готов вскипеть от злости. Восхитительный миг. Я пересел на новое место; послушный Хэл меня уже опередил. Пустая устричная раковина зорким перламутровым оком следила за мной с пыльной половицы.

– Спасибо, сэр, – поблагодарил я своего работодателя.

Шекспир невозмутимо покачал головой:

– Уверяю тебя, это не благотворительность. А теперь играйте, да не ударьте лицом в грязь! Сам сэр Уолтер[12] оказал нам честь.

Передняя скамья давала большое преимущество: весь театр был как на ладони. А публика представляла собой любопытнейшее зрелище. В солнечный денек в театр набивались тысячи людей. Гораздо больше, чем может вместить любой из современных театров, даже «Глобус». Между стоявшей в партере чернью, заплатившей за вход один пенс, и счастливцами, выложившими по два пенса за места на скамьях в глубине зала, частенько вспыхивали ссоры и перебранки. Те, кто мог выложить целых три пенса за места на скамье с подушкой, считали себя выше первых двух категорий; но я заметил, что и на ярусах, где расположилась знать, нравы царили примерно те же.

Кого тут только не было! Воры. Смутьяны. Проститутки. Дамы с бледными лицами и чернеными зубами, якобы сгнившими от злоупотребления сахаром: в ту пору это свидетельствовало о принадлежности к высшему слою, как сегодня отбеленные зубы и искусственный загар.

В пьесе было множество песен, поднимавших настроение толпы. Мне особенно нравилась одна, «Под зеленой кроной». Исполнял ее веселый светловолосый актер – имя я запамятовал, – который играл верного лорда Амьена, одного из тех, кто согласился отправиться в изгнание во французский лес вместе со Старым герцогом, отцом героини пьесы Розалинды.

В моем сознании французский Арденнский лес превращался в знакомый мне с детских лет la Forêt de Pons[14], куда мы с maman иногда ходили гулять. Мы садились под большим платаном, она пела мне песни, а я смотрел, как планируют на землю платановые семечки. Это был мир, невероятно далекий от убожества Бэнксайда, от запахов пива, креветок и мочи, поднимавшихся из ямы партера. Тем не менее представление будило во мне множество воспоминаний о прошлом. Герои удалялись в изгнание, преображались до неузнаваемости, влюблялись.

Это была комедия, но она бередила мне душу.

Мне кажется, причиной тому был персонаж по имени Жак. Он не делал абсолютно ничего. Я видел пьесу восемьдесят четыре раза и так и не понял, зачем он был в нее введен. Он просто бродил с жалким видом среди молодых блестящих оптимистов, роняя презрительные реплики. Его играл сам Шекспир, и всякий раз его слова пробирали меня до костей, словно он предупреждал о том, что меня ждет.

Шекспир был странным актером. Очень тихий – я не про голос, а про его манеру и осанку. Полная противоположность тому же Бёрбеджу или Кемпу. В Шекспире, особенно в трезвом Шекспире, было что-то нешекспировское. Какая-то безмятежность, и не только на сцене; казалось, он озабочен не тем, чтобы отразить мир, а тем, чтобы его постичь.

Как-то в четверг, вернувшись домой, я застал Грейс в слезах; Роуз ее утешала. Выяснилось, что мистер Уиллоу отдал их место на рынке другой женщине – в благодарность за услуги определенного рода. Того же он – причем в весьма откровенной и грубой форме – добивался и от Роуз.

– Все будет хорошо. Никто не запрещает нам торговать. Просто перейдем на другое место.

Меня охватило бешенство. Злость прямо жгла огнем. На следующий день, перед тем как отправиться в Саутуарк, я пошел на рынок и разыскал мистера Уиллоу. Кончилось тем, что я по своей юношеской глупости ударил его и отшвырнул на прилавок с пряностями. Он рухнул, подняв оранжевое облако экзотических ароматов Нового Света.

Теперь путь на рынок для Грейс и Роуз был заказан. От дальнейших пакостей мистера Уиллоу удержало одно: он понимал, что мы не заблуждаемся насчет его домогательств.

Роуз проклинала мою горячность, хотя сама дала мистеру Уиллоу столь же яростный отпор.

Это была наша первая размолвка. Я плохо помню, что именно она говорила, зато помню, как она сердилась, а главное – тревожилась: что она теперь скажет мистеру Шарпу?

– Мы не можем просто собирать у него фрукты, Том. Мы должны их продавать. Где нам теперь их продавать?