Каганы рода русского, или Подлинная история киевских князей - Владимир Егоров

Не доверяя датировкам ПВЛ, мы не обязаны считать годом гибели Игоря именно указанный там 945 год. Однако в любом случае это произошло после катастрофы 941 года, следствием которой стала необходимость уйти из Крыма и начать покорение приднепровских славян и ославяненных готов. Если договор, отнесенный в ПВЛ к 945 году, был действительно заключен лично Игорем, а не какими-то Володиславом с Предславой, то заключен через год-другой после рейда 941 года, и тогда смерть Игоря наступила где-то в первой половине 40-х годов. В данном случае ПВЛ если и ошибается, то несильно. Приняв в качестве ориентировочной дату гибели Игоря, приведенную в ПВЛ, и вновь обращаясь к году визита его вдовы в Константинополь, мы имеем два варианта ответа и соответственно можем предполагать две разные его причины.

Если визит состоялся в 946 году, то логично было бы связать его с потерей Ольгой супруга и желанием опереться на Византию в борьбе за верховную власть над русью, например с теми самыми Володиславом и Предславой, в лихое время утери отчизны и, как следствие, внутреннего разброда и шатаний. Если же визит относится к 957 году, то побудительные мотивы могли быть иными. В контексте почти одновременного посольства Ольги 959 года к императору Оттону I с просьбой направить на Русь священников для распространения в ней христианской веры можно предположить, что во второй половине 50-х годов главной заботой Ольги стала не столько легитимизация и упрочнение личной власти в борьбе с разными Володиславами и Предславами, сколько христианизация страны в качестве главного аргумента в ее противостоянии Святославу. Поэтому сразу вслед за неудачей в Константинополе следует обращение к Риму.

С другой стороны, провал русской миссии епископа Адальберта заставляет заподозрить, что и в конце 50-х годов власть Ольги все еще не была абсолютной и достаточно прочной. Она так и не смогла одолеть внутреннюю оппозицию ее курсу на христианизацию Руси, возглавляемую, как принято считать, ее то ли сыном, то ли пасынком, то ли племянником Святославом. Хотя на самом деле с равной вероятностью речь может идти о продолжении противостояния с Володиславом и Предславой, перешедшем в конфессиональную сферу, или о каком-то новом конфликте, например, со Свенельдом или Ярополком.

Традиционно с поездкой Ольги в Константинополь тесно увязывается тема ее крещения. ПВЛ прямо утверждает, что крещение было главной целью вояжа и что княгиня приняла его лично от императора вместе с благословением патриарха. Но это может быть очередной «уткой» сочинителей ПВЛ. Как уже было замечено выше, Константин Багрянородный не указывает цель визита архонтиссы, но это полбеды — другим был озабочен император. Но в любом случае трудно себе представить, чтобы он вообще не упомянул факт крещения архонтиссы-варварки, особенно совершенное им собственноручно.

Некоторые историки, тоже не доверяя ПВЛ в данном вопросе, считают присутствие в русской делегации некого попа Григория решающим аргументом в пользу того, что Ольга приехала в Константинополь уже крещеной. Вряд ли этот аргумент столь решающ, да и вообще сколько-нибудь значим. Текст Константина вовсе не дает оснований полагать, что речь идет о личном духовнике Ольги. В реестре получавших императорские подачки этот поп вписан рядом с двумя общими переводчиками, а получал он даже меньше их (его 8 миллиарисиев против 12 у переводчиков), в то время как личный переводчик архонтиссы упомянут отдельно, и он удостоился почти вдвое большего куша (15 миллиарисиев). То есть вписанный рядом с общими переводчиками поп, причем поп явно невысокого ранга, тоже, скорее всего, был общим. В многочисленной делегации руси наверняка были христиане, которых поп должен был окармливать. Наконец, этот поп Григорий вообще не обязан был обслуживать ни княгиню, ни членов делегации, он вполне мог быть, например, делегатом какой-то христианской общины руси.

Таким образом, представляется более вероятным, что в Константинополь Ольга ездила, не будучи крещена. На мой взгляд, в пользу этого говорит еще одно умолчание в опусе Багрянородного. Если бы Ольга была христианкой, то она обязательно посетила бы службу в дворцовой церкви, а то и в самой Софии, и это, хочется думать, тоже не преминул бы отметить Константин. Не отметил.

Вояж Ольги в Константинополь остался очередным темным местом ее биографии, хотя сам факт посещения княгиней Константинополя сомнений не вызывает. Более того, ряд историков даже полагают, что Ольга совершила в Царьград целых две поездки. Одна из них была задокументирована Константином Багрянородным, хотя и не дала результата, а вторая, успешная, во время которой якобы Ольга крестилась и подписала очередной договор с Византией, нашла отражение только в ПВЛ. Эх, найти бы тот договор! Ну, на крайний случай, хотя бы «список» с него.

Ненадежность, мягко говоря, ПВЛ как источника заставляет весьма скептически отнестись не только ко второму визиту Ольги в Константинополь, но и к ее вояжу на Новгородчину, приуроченному ПВЛ к 947 году. С другой стороны, без такого вояжа объяснить события середины X века в Среднем Поднепровье будет еще сложнее, чем с ним.

В пользу реальности поездки говорит трактовка С. Горюнковым образа бабы Латыгорки в северных былинах как латгалки и обсуждавшаяся выше возможность северного прибалтийского происхождения Ольги. Тогда датированную в ПВЛ 947 годом поездку в Приильменье логично было бы представить вынужденным обращением молодой вдовы к своей, а может быть и мужниной тоже, родне за помощью в борьбе за киевское полюдье. Похоже, поездка оказалась результативной, и власть в Киеве в конечном счете захватили приглашенные Ольгой «находники» с севера, что ПВЛ отразила непрерывной чередой походов новгородцев совместно с варягами на Киевщину: сначала Аскольда с Диром, потом Вещего Олега, наконец Владимира и Ярослава.

У А. Членова в его хождении «по следам Добрыни» в неимоверном нагромождении фантастических несуразиц есть, в частности, и такая мелкая, однако настолько любопытная, что невозможно пройти мимо нее. Разумно отметая братьев Рюрика как фигуры вымышленные, Членов тем не менее традиционно сохраняет его самого в качестве реального персонажа истории Руси, но отказывает в знатности и называет варяжским авантюристом, безродным кондотьером, захватившим новгородский трон и узурпировавшим власть в Новгороде. Да и ладно бы. Ни в молчаливом отождествлении Рюрика Новгородского с Ререком Ютландским, ни в сочинении «биографии» мифического Рюрика, ни в изобретении «истории» не существовавшего в то время Новгорода Великого Членов отнюдь не первый. Да и наверняка не последний. Внимание привлекает другое. Членов неожиданно обвиняет Рюрика-Ререка в узурпации не только новгородского трона, но и «тронного имени, соразмерного княжеству новгородскому». Опустим тот ныне общеизвестный факт, что в Рюриковы времена никакого «княжества новгородского» в природе не было и его размеры соответственно — круглый ноль квадратных метров. Поговорим не о владениях, а об имени «узурпатора».