Первые - Жозефина Исааковна Яновская

— Ой, сколько фиалок! — говорит Анюта. — Вот хороши были бы для Мадо!

— И для тебя. Они синие, как твои глаза. Аннет, помнишь нашу первую встречу, там в клубе… Ты тогда тоже была в этом платье…

— Самое старое мое платье, — небрежно говорит Анюта. Но она, конечно, лукавит.

Сейчас Анюта особенно хороша, высокая, стройная. Жаклару кажется, что она вся пронизана солнцем. Солнце исходит от ее золотых волос, от этого белого платья, солнце светится в ее глазах.

— Аннет, с тех пор, как я увидел тебя, ты всегда со мной. И дома, и когда работаю, и когда выступаю на собрании… Аннет, дорогая…

Анюта чувствует, как волнуется Виктор. И она сама… Она сама тоже еще никогда не испытывала такого волнения. Анюта вдруг срывается и бежит по дорожке. Ей так хорошо. Ей кажется, что птицы поют только для нее и деревья протягивают ей свои руки.

— Виктор, догони меня! — кричит задорно Анюта и мчится еще быстрей.

_____

А в Гейдельберге, в доме близ университета по-прежнему часто за полночь светится окно. Теперь уже все знают, что там занимается Софья Ковалевская. «Мы никогда не имели в нашем университете столь одаренного студента и столь трудолюбивого», — говорят между собой профессора. И матери на улице показывают своим детям: «Вот смотри, пошла та девушка из России. Учись так же прилежно, как она».

— Софа, — говорит Юлия, подняв голову от подушки, — ложись спать. Ты ж заболеешь. Вчера так и сегодня…

— Сейчас, Юлка. Эта задача… Я должна найти…

Но иногда Софа весь вечер задумчиво бродит по комнате или лежит на диване и не дотрагивается до своих тетрадей. Глаза у нее при этом такие, что Юлия спрашивает:

— О чем это ты грустишь, Софа?

— Так… Молодость проходит как-то зря. Никто меня по-настоящему никогда не любил.

— Неправда. Я вижу, муж тебя очень любит, — возражает Юлия.

— Может быть. Но больше всего он любит науку. Ему достаточно иметь кишу возле себя и стакан чая — и он уже вполне счастлив.

— Ты несправедлива, ты ревнуешь его к науке. Ты хочешь, чтобы он бросил все и был возле тебя, сама не давая ничего взамен. Тогда ты оставь математику и поезжай к нему в Мюнхен.

— Ой, что ты! — вскакивает Софья. — Ни за что! Математику я никогда не оставлю.

Софья бросается к Юлии, тормошит ее и порывисто обнимает.

Как хорошо иметь возле себя такого верного и умного друга, как Юлия. Всегда-то она найдет нужное слово. Софья теперь не мыслит жизни без Юлии.

— Юлка, — говорит она. — Знаешь о чем я думаю уже давно? Уедем отсюда в Берлин.

— Зачем? — удивленно спрашивает Юлия.

— Поступим там в университет. В Берлине живет великий математик Карл Вейерштрасс. Хочу послушать его лекции.

— Ты совсем как маленькая. Будто ты не знаешь, что в Германии, как в России, женщин в высшие учебные заведения не принимают. Здесь с таким трудом добились… И то — только слушать лекции. Там и этого могут не разрешить.

— Попробуем. Если б ты знала, как я хочу учиться у Вейерштрасса!

— А я так счастлива, что занимаюсь здесь у Бунзена.

— Я без тебя не поеду. Не могу без тебя, — грустно говорит Софья.

Подперев голову рукой, Юлия смотрит на свою дорогую подружку. Она тоже не может без Софьи. Она любит ее горячо и преданно. Ни в ком Юля не встречала такого сложного характера и противоречивого. Эта худенькая девушка, почти девочка, с коротко стриженными каштановыми волосами, необыкновенно подвижным лицом и глазами, то блестящими и искрящимися, то задумчиво-мечтательными, обладает огромной выдержкой и силой воли и непосредственна, как дитя. Она способна нежно любить друзей и не замечать, как трудно порой им выполнить ее желания. Но не любить ее невозможно. Юлия привязалась к ней еще тогда, когда, собираясь с мужем в Гейдельберг и зная, как горячо Юля хочет учиться, Софья специально приехала к ней, малознакомой, в Москву — уговаривать родителей отпустить ее за границу. Только настойчивость и страстность Софьи помогли Юле вырваться из родительского плена.

— Если ты так хочешь… — говорит Юлия. — Но давай хоть кончим семестр.

Софья просияла.

— Ура! Ты согласна! Конечно же, кончим. Я еще на каникулы съезжу в Париж, к Анюте.

_____

Русская секция уже имела свою типографию — две небольшие комнаты на улице Монбрильян, 8. Но это неважно, что типография была маленькой. Главное было то, что теперь журнал «Народное дело» безраздельно принадлежал Русской секции.

На одном из заседаний Бакунину, который входил в редакцию, был дан жестокий бой. Взгляды членов Русской секции ни в чем не сходились со взглядами Бакунина. Проповедовать анархию, безвластие, стихийные бунты — это значило играть на руку врагам. Для победы революции нужна была строгая дисциплина, политическая сознательность и, в конечном итоге, диктатура пролетариата. Русская секция в этом вопросе понимала и поддерживала Маркса.

Бакунин же прикидывался другом Маркса, вошел в Интернационал, а вместе с тем создал тайное общество «Альянс», которое действовало против Интернационала. Анархисты хотели расколоть Интернационал.

Члены Русской секции везде, где могли, разоблачали двурушничество Бакунина. Бакунин был вынужден выйти из редакции «Народного дела».

Русская секция напечатала в «Народном деле» свою программу и устав, объявила о начале своей работы, о том, что она является секцией Интернационала.

Они сами были корреспондентами, редакторами и наборщиками. Старались, чтобы журнал выходил регулярно. Они пристально следили за всеми событиями в России, они всей душой были там, на родине, освещали дела на Западе, помогали советами.

Они хотели, чтобы их журнал будил людей, бил в набат, как раньше «Колокол», — теперь уже «Колокол» не выходил и Герцена не было в живых.

Когда вспыхнули студенческие волнения в России, Русская секция сейчас же откликнулась.

— Снова переселят студентов в Петропавловскую крепость. Теперь слишком большой перечень высших учебных заведений придется составлять на стене. А закончить этот список рабочими-стачечниками. В России — стачки! Не замечательно ли?! — ликовал Утин.

«И теперь, как в 1861 году, молодежь хотела учиться и не чахнуть с голоду, и теперь, как и тогда, опять подымается самый грозный вопрос, общечеловеческий вопрос всемирного пролетариата, требующего знания и хлеба; вопрос, который, когда его не удовлетворяют и преследуют, затрагивает решительно все живые, насущные интересы и способен не остановиться ни перед какими угрозами борьбы и битвы!» — писало «Народное дело».

«…Или благородное общество воображает, что кары и лишения, заключения и ссылки могут проходить безнаказанно, не вызывая мщения, не зовя людей на борьбу против «виновников всех смут и волнений»,