Мятежное православие - Андрей Богданов

Но в другом послании 1679 года роль патриархов и особенно царя описана совсем по-иному. «А патриарси со мною, протопопом, – пишет Аввакум, – на сонмище ратовавшеся (сражаясь. – А. Б.), рекоша: “Не на нас взыщется, но на царе! Он изволил изменить старыя книги!” А царь говорит: “Не я, так власти изволили!”» Священнослужители, отмечает Аввакум, «царя паче Бога убоялися»{60}. Решающая роль царя подчеркивается и в других сочинениях «огнепального» протопопа. И все же: кто «изволил» осудить Аввакума и его товарищей на большом церковном соборе 1666–1667 годов – русские церковные иерархи, царь или вселенские патриархи? Организация крупнейшего церковного собора и важнейшего в истории раскола Русской православной церкви судебного процесса заслуживает внимательного рассмотрения.

В «Житии» и других сочинениях Аввакума описана внешняя сторона собора, приведены сцены состоявшихся на нем прений о вере, чуть было не кончившихся дракой. Прежде чем обратиться к документам, раскрывающим подоплеку событий, посмотрим, что происходило в зале, куда привели и поставили перед блестящим собранием иерархов «огнепального» протопопа.

* * *

Поискав глазами по трапезной, Аввакум не нашел в ней царя Алексея Михайловича. Это был дурной знак: царь умывал руки, предоставляя своего давнего знакомого, перед которым он чувствовал вину, на расправу никонианам. На миг протопоп дрогнул при виде очезримого могущества противостоявшей ему власти, явившейся здесь во всем великолепии, во главе со сверкающими драгоценным убранством вселенскими патриархами. Да и до того как привести на собор, Аввакума уже немало мучили, уговаривали, улещали, чтобы он отказался от своих взглядов хотя бы по некоторым вопросам.

Некоторые из товарищей Аввакума сдались и публично принесли покаяние в своих «заблуждениях». Протопоп до сих пор был тверд и непоколебим, но перед невиданным в России собранием высших православных иерархов сомнение проникло и в его душу. Аввакум боялся не только и не столько за себя, сколько за жену и детей, переносивших все кары вместе с ним. Он вспомнил, как когда-то в дикой Даурии, когда они шли по голому льду, полумертвые от голода и холода, жена его упала без сил и взмолилась:

– Долго ли муки этой, протопоп, будет?!

– Марковна, до самыя до смерти! – отвечал Аввакум жене, и она снова поднялась и сказала:

– Добро, Петрович, ино еще побредем.

А в другой раз в Сибири сидел он печальный, размышляя о своей участи:

– Что сотворю? Проповедую ли слово Божие или скроюся где? Понеже жена и дети связали меня. И видя меня печальна, – вспоминал Аввакум, – протопопица моя приступи ко мне со опрятством и рече ми: «Что, господине, опечалился еси?» Аз же ей подробну известих: «Жена, что сотворю? Зима еретическая на дворе; говорить ли мне, или молчать? – связали вы меня!» Она же мне говорит: «Господи помилуй! что ты, Петрович, говоришь?.. Аз тя и с детьми благословляю: дерзай проповедати слово Божие по-прежнему, а о нас не тужи; дондеже Бог изволит, живем вместе, а егда разлучат, тогда нас в молитвах своих не забывай; силен Христос и нас не покинуть! Поди, поди в церковь, Петрович, обличай блудню еретическую!»

Протопоп еще раз окинул взглядом блестящую публику, сидящую на возвышениях. Выше всех находились патриархи Паисий и Макарий – на золотых, изукрашенных резьбой креслах. В лицах русских иерархов, группировавшихся по правую и левую руку от греков, Аввакум заметил что-то лисье. Это наблюдение окончательно вернуло протопопу мужество. Он усмехнулся и сказал про себя:

– Любил, протопоп, со славными знаться, люби же и терпеть, горемыка, до конца. Писано: «Не начавший блажен, но окончивший!»{61}

И тут «Бог отверз грешные мои уста», вспоминал потом Аввакум, говоря о себе словами псалмопевца Давида. При первых же речах вселенских патриархов, переводившихся толмачами, неистовый проповедник бросился в бой, изобличая заведенные Никоном в русской церкви новые греческие обряды. «И посрамил их Христос!» – гордо заметил Аввакум. Это весьма похоже на истину, ибо состязаться с пламенной речью старовера Паисию и Макарию было затруднительно. Записи прений не сохранилось: церковным властям это было бы невыгодно, а Аввакум не стал повторять в «Житии» то, о чем не раз писал в полемических сочинениях. Легко представить себе стиль выступления протопопа, когда он, распаляясь все больше и больше, переходил от начетнических аргументов к иронии и издевке.

Паисий, патриарх Александрийский

«Есть же дело настоящее, – говорилось, к примеру, в его “Беседе о иконном писании”, – пишут Спасов образ Еммануила: лице одутловато, уста червонная, власы кудрявые, руки и мышцы толстые, персты надутые, тако же и у ног бедры толстыя, и весь яко немчин брюхат и толст учинен, лишо сабли той при бедре не писано!.. А все то кобель борзой Никон враг умыслил – (образы) будто живыя писать, устрояет все по-фряжскому, сиречь по-неметцкому. Якоже фрязи пишут образ Благовещения пресвятыя Богородицы, чреватую, брюхо на колени висит – во мгновения ока Христос совершен во чреве обретеся!.. Вот, иконники учнут Христа в Рождестве с бородою писать… так у них и ладно стало. А Богородицу чревату в Благовещение, яко же и фрязи поганыя. А Христа на кресте раздутова: толстехунек миленькой стоит, и ноги те у него, что стульчики. Ох, ох бедныя! Русь, чего-то тебе захотелося немецких поступов и обычаев!»

«Пьян ты, – говорит Аввакум воображаемому никонианину в своих толкованиях к Псалтири, – упился еси от жены-любодеицы (это один из образов Антихристова царства. – А. Б.)… Зело пьяно вино и пьяно питие у блядки. Нарядна вор-блядь… Упоила римское царство, и польское, и многие окрестные веси, да и на Русь нашу приехала во 160 (1652) году, да царя с царицею напоила: так он (Алексей Михайлович. – А. Б.) и пьян стал, с тех пор не проспится, беспрестанно пиет кровь свидетелей Исусовых. Ну, разумеете ли про жену ту, чада церковная? Всякая ересь блядня глаголется. У еретиков у всех женская слабость: яко же блудница всякова осквернити желает, тако и отступник Никон…»{62}

В «Житии», стиль которого более мягок, Аввакум передает спор с патриархами только по одному вопросу, но и этот рассказ свидетельствует, сколь жесткую позицию занимал на суде проповедник. Патриархи, по его словам, «последнее слово ко мне рекли: “Что-де ты упрям? Вся-де наша Палестина, и серби, и албансы, и волохи, и римляне, и ляхи – все-де тремя персты крестятся, один-де ты стоишь во своем упорстве и крестисься пятью персты! Так-де не подобает”». «И я, – пишет Аввакум, – им о Христе отвечал сице: “Вселенстии учителие! Рим давно упал и лежит невосклонно, и ляхи с ним же погибли, до конца враги быша Христианом. А и у вас православие пестро стало от насилия турскаго Магмета – да и дивить на вас нельзя: немощни есте стали!”»