Человеческий панк - Джон Кинг

В имени Маньчжурия есть своё волшебство, впечатления, которых я нахватался от телека, когда был ребёнком, картины, я даже не знал, что они живут у меня в голове: курильщики опиума, бронированные милитаристы, колдуны и всадники; но оттуда, где я сейчас, она похожа скорее на ещё одну экономическую зону Народной Республики, больше миллиарда людей заставили проводить индустриализацию, строить тоталитарное государство, где диссидентов гноят в концлагерях и расстреливают преступников. Гонконг по многим статьям куда больше похож на традиционный Китай, особенно дальние окраины и задние улочки, где нет магазинов с кондиционерами и прохладных баров для эмигрантов, мультинациональных банковских центров и рынков электроники. Коммунистический режим придумал новый план для континентального Китая, а между тем в торговых кварталах Гонконга люди живут по-старому. Я прожил в Азии уже три года, но такое путешествие через Маньчжурию для меня в диковинку, где-то на севере — Внутренняя Монголия, названия из атласа по географии, места, про которые не думал, что можешь их увидеть. Стою у окна долго и упорно, по большей части от ветра прячусь, иногда ненадолго высовываюсь, туда-сюда, вода сочится из глаз, когда давление ветра нарастает, выдувает прочь плохие воспоминания.

Когда наступает ночь — это настоящая темнота, чистое ничто, могучая стена тьмы, в окне за моей спиной смешиваются отражения. Русская матрона, проводница в моём вагоне, быстро пробегает мимо, толкает меня вперёд, у неё акцент, как в шпионском фильме. Это её вагон, и я один из тех, за кем она присматривает. Она больно щиплет меня за лицо сильными пальцами, когда я поворачиваю голову, показывая мне, что я в надёжных руках. Снаружи уже ничего не видно, ветер стал холоднее, я поднимаю стекло и иду назад в купе, которое делю с немцем и его тайваньской подружкой, избалованной дочерью торговца драгоценностями, который любит её за красоту, она так возбуждена тем, что едет в Мюнхен. В углу сидит хиппи, выражение превосходства на его страшной роже. Не верь хиппи. Но я всё равно киваю, он смотрит на меня, но до общения не снисходит. Он вырядился в костюм Председателя Мао, кепка на рюкзаке. В Китае предлагают два костюма Мао на выбор, зелёный и голубой, он выбрал зелёный, военный вариант. Думает, он охуен-но крут — рассекать в крестьянской одежде, и хотя по паспорту он итальянец, родился он в совершенно другом месте. Его высокомерие интернационально. Я видел достаточно этих дрочил, я в курсе, что они из себя представляют. Скоро он вернётся домой, закончив свои приключения, чтобы было чем хвастаться, когда он станет адвокатом или банкиром.

Хочу схватить его за глотку и вытрясти наглость из его выебонистой головы, по приколу измордовать его, но вместо этого лезу на свою полку, лежу, пялюсь в потолок. Я любовник, не воин. Я повторяю это себе, три или четыре раза, и сам начинаю верить, хотя не занимался любовью с самого Гонконга. Знаете ли, когда ночуешь в общагах, пытаешься сэкономить каждый юань, то симпатичные девушки к тебе не липнут. По большей части — хиппушки, но мне такие никогда не нравились. Я, конечно, за равенство, но панкушки мне больше по душе. Нет ничего лучше крашеной блондинки в виниловой мини-юбке, на высоких платформах и в чулках в крупную сетку, с толстым слоем краски вокруг сияющих глаз. Жынтыльмены говорят, что это блядский внешний вид, мол, не хватает вкуса, но здесь, в реальном мире, порноактрисы — длинноволосые кукольные цыпочки в кожаных ремнях и с отличным загаром, кокаиновые пылесосы из Майами против алкашей Британии. Это стиль мышления, что мейнстрим всегда прав, независимо от сути, что правота зависит от стоимости штанов и качества причёски. Форма превыше содержания. Старая история. Потолок вагона в четырёх футах над моей головой, вытягиваюсь, чтобы было удобнее. Я сам по себе, спрятался в тихом уголке. С глаз долой — из сердца вон. Проваливаюсь в ритм поезда, наконец, расслабляюсь, лежу, подбираю слова, рифмы, песни, вспоминаю и выбираю. Я могу любые слова подогнать под звук поезда, длинная строка тихого перестука длиной до самого Урала, и дальше в Англию. Меня затягивает всё глубже, но голоса внизу возвращают меня в реальность. Я устал, голова забита картинами и историями. Мужской и женский голос говорят на немецком, не понимаю. Сажусь и лезу в рюкзак, роюсь в кассетах, завёрнутых в полотенце, двухдолларовые бутлеги из ларька у Дворца Чунцина. Сую наушники в уши, ставлю «Talking With The Taxman About Poetry» Билли Брэгга, мотаю до «Ideology», идеальная песня для Китая с его диктатурой пролетариата, хотя и записана в Англии. Дворовая гитара нанизывает душу на струну, английский выговор придаёт музыке ещё энергии. Хочу поставить «Levi Stubbs’ Tears», только это не песня, прямо мелодрама, про девушку, которая женилась до того, как получила право голоса. Я вижу лицо девушки, с которой гулял в школе, долгую секунду не могу вспомнить, как её звали. Она тоже вышла замуж очень рано. Звали её Дебби. Музыкальный автомат в голове переключается на песню «Specials» «Тоо Much Too Young». Интересно, как у неё там дела. Отматываю назад, на «Ideology».

В поезде человек десять людей с запада, все в нашем вагоне, заперты, как Смайлз, когда мы отвезли его в больницу в машине Тони. Воспоминания о той поездке спрятаны глубоко, но я знаю, что они живы, и что мне скоро придётся с ними столкнуться. Койка мягкая, заснуть будет проще, чем в китайских поездах, где сидения твёрдые, как камень, и стоит постоянное бульканье людей, собирающих харчки в рот, так что к утру пол покрыт слизью. В шесть утра загорается свет и начинаются пропагандистские вопли из колонок по всему поезду, пронзительный визг идеологии. Точно так же было, когда я жил в Сяхэ, только там нравоучения звучали весь день, громкоговорители на столбах вдоль центральный улицы, чуть больше, чем на гоночном треке. Коммунисты поучали намешавшихся в Сяхэ этнических мусульман, чьи корни уходят в Старый Шёлковый Путь, местных тибетцев и Хань, которых сюда привезли по приказу правительства, чтобы изменить расовый состав местности. Вроде бы никто не слушал, но голос всегда звучал, резкий шум на заднем фоне. Хань жили на одном конце Сяхэ, у грязной автобусной остановки, в бетонных бараках, мусульмане — в центре у рынка, в старых кирпичных домах с деревянными верандами, тибетцы — на другом конце города за монастырём, в глинобитных хижинах с вырезанными дверями. На пастбищах, дальше по долине, были кочевые тибетцы, живущие в палатках.

До Сяхэ полдня езды на автобусе от Ланьчжоу, по плохим дорогам и размытым оврагам, но это отличное место. Я жил в комнате в здании, где до Культурной Революции жили монахи. С утра приходила женщина с пастбищ и продавала йогурт яка на завтрак. Когда мужчины появлялись в городе, они приезжали на лошадях, одетые в меха, однажды — с огромной собакой, похожей на медведя. Местные шавки собрались стаей и налетели на неё, но эта кочевая собака была тёртым бойцом и легко их разогнала. Сяхэ — монастырский город с большим храмом, оставшиеся монахи живут на огороженной местности, протянувшейся от реки в центре долины до гор. Китайские храмы сильно пострадали во время Культурной Революции, много монахов погибло, но сейчас партия увидела способ зарабатывать доллары, твёрдую валюту, необходимую для индустриализации, и установила плату за вход. Я знаю все доводы, что религия долгие века помогала контролировать людей, будь то христианское «веди себя достойно и после смерти попадёшь в рай», или восточное «всё имеет свою причину, поэтому не жалуйся», и я согласен, что религию использовали для подавления людей, чтобы они знали своё место, а вожди богатели, но Сяхэ заставил меня задуматься. Тибетские дети всегда просят фотографии Далай Ламы, и как люди они достойнее материалистов с ханьской части города. В Китае я обнаружил, что в коммунизме нет ничего романтического или радикального, просто другая материалистическая версия капитализма. Все хотят быть наверху пищевой цепочки, и им не хватает чувств просто посмотреть на мир глазами другого человека. Китай заставил меня многое понять.