Исчадие рая - Марина Юденич

– Нет, этого я позволить не могу. Ты не можешь вмешиваться в наши отношения. Прости, я просто расслабился и наговорил тебе лишнего. Забудь. Ты ничего этого не слышала. Я позвоню тебе, как только вернусь, каким бы ни был результат. Давай телефон. – Он демонстративно извлек из кармана изящную записную книжку фирмы «Дюпон». Бунин знал толк в дорогих мелочах, которые, собственно, и формируют облик человека, и никогда на них не экономил. Вслед за записной книжкой на свет была извлечена массивная золотая ручка «Картье», с небольшим сапфиром-кабашоном, венчающим изголовье колпачка. Все это она заметила и оценила, явно тоже зная толк в подобного рода вещицах. Бунин в который раз похвалил себя за то, что не жлобствует по мелочам.

– Нет, пожалуйста, я прошу тебя, пожалуйста, позволь мне… Я ведь все равно все уже знаю, но, клянусь тебе, никогда никому не скажу. Честное слово. Пожалуйста! Ну что тебе стоит? Для меня каждый день – это как смерть. Понимаешь? Я не выдержу так долго! Ну! Прошу тебя, будь человеком!.. Ты ведь, в конце концов, можешь мне их вернуть, эти деньги, когда появится твой банкир…

«А вот это – фигушки», – про себя подумал Бунин. Однако решение было им уже принято – соблазн оказался слишком велик. К тому же она снова была если и кошкой, то совершенно ручной, послушной подлизой, готовой унижаться из-за кусочка колбаски. Вслух он сурово бросил:

– Хорошо. Не знаю, зачем я это делаю, но что-то такое в тебе есть. Искренность, что ли? Или – отчаяние? Встречаемся через три часа здесь же, в баре. Если не сможешь, не страшно, только позвони. – Он протянул ей визитную карточку со множеством телефонов – в Останкино, «на Яме» – улице Ямского поля, где размещалось Российское телевидение, и даже в Государственной Думе, правда, это был телефон пресс-центра Думы, но в визитке было указано просто «Государственная Дума РФ». – Звони лучше на мобильный – я на месте не сижу. – Он крупно дописал номер телефона от руки. – И, кстати, оставь все-таки какие-нибудь свои координаты. Названивать тебе я не намерен – не мальчик, но мало ли что…

Следующие три дня дались Анне нелегко, однако они принесли с собой некоторое облегчение: отступили на второй план, улеглись, подернулись дымкой забвения (то ли – навсегда, то ли – временно) все ее недавние страхи и будто бы неразрешимые проблемы. Порой ей казалось, что ничего этого не было вовсе – ни наглой шантажистки, ни жуткой ночи, когда она, трепеща от страха, однако подчиняясь какому-то дьявольскому любопытству, подслушивала разговор двух своих патронов, предварительно сообщив о нем неизвестной наглой твари. В то же время зловещий образ этой неизвестной, и скорее всего помешанной, женщины утратил парализующий мистический налет: Анна поняла, что ее нападкам подвергся и всемогущий небожитель и теперь единственный ее патрон – Дмитрий Рокотов. Главным, однако, было совершенно другое: на руках у Анны, в буквальном смысле этого слова, оказался несчастный, раздавленный крахом своей стремительной, еще недавно – завидной карьеры, полусумасшедший, спившийся человек. Она мало знала Александра Егорова раньше. Просто появлялся в заведении невысокого роста мужчина, далеко не красавец, но и не урод, с фигурой довольно нескладной и несколько бабьей, которую, впрочем, неплохо скрывали дорогие, но тоже какие-то неприметные костюмы, дополненные галстуками глухих тонов с мелким, едва различимым рисунком. Он и сам весь был какой-то серый, безликий, незапоминающийся. Тому способствовали пепельно-русые, тусклые, словно припорошенные пылью волосы, всегда стандартно подстриженные, светло-серые невыразительные глаза. Он был совершенно неразличим в толпе, а в компании ярких и шумных приятелей и вовсе казался незаметным. Говорил он невнятно и, когда был трезв, крайне неохотно, в состоянии же опьянения выражал свои мысли путано и малопонятно. Разумеется, ей было известно, что он ближайший компаньон Рокотова, совладелец заведения, раньше о нем говорили как о человеке, обладающем острым аналитическим умом, способном принимать совершенно неожиданные и нестандартные решения. Ходили даже слухи, что именно он разрабатывает стратегию самых блестящих коммерческих операций, исполнение которых позже берет на себя Рокотов. Он же, по всей видимости, в их тандеме занимался обработкой крупных государственных чиновников и публичных политиков, по крайней мере, в недавнем прошлом он часто появлялся в заведении в компании именно таких персон; обильно поил и кормил их в ресторане, внимательно и в каком-то подчеркнуто значительном молчании слушал потом их пьяные разглагольствования, тем больше пузырящиеся державным пафосом, чем больше горячительных напитков было потреблено за столом. Потом высокопоставленные гости без особого шума препровождались на второй этаж; Егоров же чаще уезжал домой, иногда – оставался до утра, но услугами второго этажа в полном объеме пользовался крайне редко, обычно – просто засыпал в одном из свободных апартаментов. Впрочем, все это было в прошлом, последнее время Егоров приезжал в заведение один или в сопровождении одного-двух своих непосредственных подчиненных, очень много пил и потом отлеживался еще несколько дней, тяжело выходя из состояния глубокого запоя.

Однако эту картину в своем сознании Анна выстроила только сейчас, по крупицам, собирая ее из обрывочных воспоминаний и мимолетных наблюдений. До сей поры Александр Егоров никогда не привлекал ее внимания к своей бесцветной персоне. Теперь ситуация сложилась таким образом, что последние три дня она почти все свое рабочее время проводила подле него, отчасти выполняя распоряжение Рокотова, который, надо сказать, звонил по два раза на день, интересуясь состоянием теперь уже бывшего партнера; отчасти следуя собственным устремлениям, основанным на чувстве острой жалости и сострадания, вспыхнувших в ее душе в тот момент, когда, переступив порог кабинета, она стала невольным свидетелем его неожиданных слез.

В ту ночь она так и не уехала домой, поскольку доставленный в свободные апартаменты Егоров не забылся, как можно было предположить, тяжелым полуобморочным сном и не пожелал, как обычно, остаться в одиночестве, а неожиданно заговорил с ней. Речь его, как обычно в таком состоянии, была бессвязной, и Анна присела в кресло возле кровати, на которую он повалился как был – в костюме и ботинках, не мысля поддержать беседу, а просто для того, чтобы успокоить его и предотвратить возможное буйство, о котором предупреждал Рокотов. Впрочем, Егоров буянить вроде не собирался и лишь беспрестанно говорил что-то невнятное. Поначалу Анна слушала его вполуха, просто изображая заинтересованное внимание, однако постепенно она начала понимать смысл его речей, а через некоторое время как-то незаметно для себя втянулась в разговор. Так просидела она до утра. Егоров говорил о вещах самых разных, путаясь, сбиваясь и перепрыгивая с одного на другое. Речь шла о проблемах планетарного масштаба. Он пересказал ей модную в ту пору теорию, выдвинутую двумя высоколобыми московскими технарями, о том, что история человечества в ее общепринятом прочтении имеет серьезные пробелы и неточности, и некоторые исторические этапы описаны дважды, а то и трижды в разных вариантах. Делалось это, по разумению авторов, злонамеренными западными цивилизациями, с тем чтобы преумалить историческую значимость восточных. Россия, к примеру, никогда не ведала татарского ига, а свирепый Чингисхан был не кто иной, как Владимир Мономах, нанимавший монгольских воинов, дабы собирать с собственного народа дань. Анне идеи математиков казались совершенно бредовым порождением их не совсем здорового рассудка – Егоров, напротив, был их яростным сторонником. Более того, он с жаром иллюстрировал их собственными, бог весть на чем основанными примерами, утверждая, в частности, что Христос явился человечеству отнюдь не в Иерусалиме, а в Стамбуле, вернее, тогдашнем Константинополе. В подобном духе он рассуждал довольно долго, а когда Анна попыталась возражать ему, просто заявил, что сегодня – он и есть тот, кому предначертано стать следующим, после Иисуса, мессией, посему истина ведома только ему. Все это было откровенным, пугающим Анну бредом. Но он вдруг отвлекался от своих безумных идей и начинал вспоминать недавнее прошлое, тогда рассказ его становился далее занимателен, и хотя Анне трудно было представить его и Рокотова, едущих в обычном купе пассажирского поезда, следующего в Прибалтику, с огромной спортивной сумкой, набитой деньгами, в эту историю она верила безоговорочно – так начинался капитализм в России. О прошлом Егоров вспоминал с щемящей тоской, однако далее следовал всплеск агрессии, направленной против Рокотова, который это романтическое прошлое перечеркнул, и тогда его снова начинало заносить в лабиринты откровенного бреда. Он туманно намекал на какие-то свои тайные связи, вспоминая о неких хорошо законспирированных могущественных спецслужбах, которые вдруг трансформировались по ходу повествования в крупные синдикаты воров «в законе». Но как бы они ни обозначались, эти крупные силы стояли у него за спиной и ждали только его распоряжения, чтобы немедленно начать действовать, беспощадно уничтожая всех, кто встал у него на пути. Эти больные фантазии Анну не пугали нисколько, напротив, она отлично понимала их природу и от этого испытывала к Егорову все большую жалость. Она и сама, в ранней, правда, юности, придумывала себе сильных и бесстрашных братьев, то ли предводителей грозных банд, то ли отчаянных оперативников с Петровки, которые в нужный момент обязательно поспешат к ней на помощь.