Ключи Коростеля. Ключ от Снега - Сергей Челяев

– Вот и опять провели безносую, – усмехнулся Коростель, сосредоточенно дуя на чашку с горячим отваром.

– Да уж, – буркнул Март, а Ян так похоже загнул вниз кончик собственного носа, выпучив глаза, и в сочетании с его перевязанной головой это было настолько уморительно, что Эгле не выдержала – совсем по-девчоночьи прыснула, тут же быстро прикрыв рот ладошкой.

– Жаль, Гвинпина нет, – размягченно улыбнулся Травник. – Этот бы сейчас показал цирк. Хотя у тебя, Ян, тоже неплохо получается.

– Ты так сказал, Ян, будто со смертью в прятки играешь – как с равной, – заметил Збышек, поудобнее усаживаясь в ногах друида.

– Равный смерти только тот, кто ее не боится, – заметил Травник. – А кто ж ее не боится, а?

Он строго обвел глазами всех сидящих вокруг него, словно ожидая увидеть здесь такого безумца. Коростель удивился: он бы никогда не подумал, что Травник вообще чего-то боится, и тем более – смерти, которой он не раз смело смотрел в глаза.

– Поэтому, Янек, это не прятки, а, скорее… – Травник призадумался на миг и хитро подмигнул, – скорее, догонялки будут, вот что. Она за тобой гонится, а ты удираешь. Так же, как мы вчера…

Коростель засмеялся, Эгле мило улыбнулась, и даже пасмурный Март слегка скривил губы, изобразив подобие усмешки.

– А если смерть все-таки окажется хитрее, Симеон? – не унимался Ян. – Возьмет и перекроет тебе все пути отступления, каждую лазейку, что тогда?

Коростель опять засмеялся, весьма довольный тем, что, наконец, припер-таки друида к стенке.

– Что тогда? – усмехнулся Травник, а глаза его на мгновение стали словно глубже, и на дне этих темных озер далеко-далеко заблестели звезды. Казалось, они когда-то опустились глубоко вниз, но все еще продолжали светить и оттуда, с самого дна души.

– Тогда ступлю на лунную дорожку, – сказал Симеон и обвел друзей хитрым взглядом. – И стану подниматься понемножку!

При этих словах все – Март, Коростель, Эгле – буквально обомлели: друид, может быть, впервые в жизни заговорил стихами, пусть и похожими на нескладную детскую считалочку. Травник угадал невысказанный вопрос и мечтательно зажмурился, как сытый кот, хотя он и меньше всего сейчас был похож на любителя дармовой сметанки.

– Я так придумал себе еще в детстве. Помню, мы с сестренками играли в прятки, только не в обычные, а как бы это сказать… в такие… волшебные, что ли.

При воспоминании о сестрах по лицу друида пробежала тень, но Травник справился с собой, упрямо мотнул головой, словно отряхивая тяжелые думы.

– Так вот, мы часто спорили, где самое лучшее место, чтобы прятаться. Сойка любила говорить, что лучше всего – в пещерах, которые были в нашей округе еще с незапамятных времен. Младшая, Лутовинушка, все норовила сманить нас вырыть укромную землянку, только маленькую, как раз, чтобы мы втроем поместились. Хотела забраться туда на весь день, взять молока, хлеба и до ночи рассказывать друг другу всякие страшные и чудные истории. А я как-то возьми да скажи, причем помню – ни с того, ни с сего: если придется мне прятаться, я убегу в ночь. Так и сказал!

– А они? – улыбнулась Эгле, и у Марта отчего-то вновь защемило сердце. Он отошел к окну и стал смотреть на противоположный берег Домашнего озера, слушая Травника и одновременно следя за лесом – на миг ему показалось, что между высокими прямыми стволами дальних сосен что-то мелькнуло.

– Они и спрашивают: почему в ночь-то, там же всякие призраки, и, говорят, сама Смерть с косой там живет! А я, помню, почему-то ответил, видно, уж понесло, что ли: тогда, говорю, ступлю на лунную дорожку… А девчонки заулыбались. Мы, помню, тогда ходили с отцом корову искать, что заблудилась, да на обратном пути свернули к реке, и отец показал нам лунную дорожку над водой. Луна, помню, светила тогда прямо над течением… И Сойка тут же стала придумывать стишок: тогда ступлю на лунную дорожку и стану… А чего «стану» – не может придумать. А мне как раз в голову и пришло: и стану, говорю, подниматься понемножку. Девчонки обрадовались, запрыгали и побежали матери да отцу стишок пересказывать. Матери, помнится, стишок понравился, но она все равно потом отцу выговаривала, чтобы поздно ночью нас к реке не брал – стремнины там, да и русалки балуют, нечисть всякая, речная и луговая. Папаня тогда смеялся и сказал матери, что она просто ревнует. А я тогда еще не знал этого слова, и весь день голову ломал: с кем мать отца «ровняет» и почему?

Вот мне с тех пор и запомнилось: «дорожку – понемножку». – Травник вздохнул, и блеск в его глазах стал постепенно угасать. – Уж и отца с матерью на свете нет, и сестренок… Вот как все вышло…

Эгле раскрыла было рот, но что она собиралась сказать Травнику, так никто и не узнал. Март быстро отпрянул от окна и обернулся к друзьям.

– На том берегу стоит какой-то человек и подает нам знаки. Ну-ка, Янку, глянь! Сдается мне, что, судя по твоему описанию, это и есть твой давешний спаситель.

Коростель подбежал к окну. На том берегу озера у самой воды стоял человек. Тот самый. Ян ошеломленно посмотрел на друидов.

– Точно, он… А я-то, дурак, думал, что он мне примерещился!

Снегирь говорил. В беспамятстве говорят многие, в счастье – некоторые, в боли – все без исключения. Нет на свете такой силы, что может вытерпеть любую боль, оттого боль душевная порой и кажется горше физических мучений, ведь каждый ее терпит в одиноком молчании. Боль тела быстрее развязывает язык, нежели тяготы души, потому всегда нужно уметь выговориться, излить из себя сжигающий изнутри огонь, вне зависимости от того, угли ли это ужаса или ледяное пламя спокойствия. И так важно, чтобы оказался рядом в минуты твоих телесных и душевных испытаний хоть кто-то, пусть даже тебе незнакомый, пусть даже и равнодушная толпа. На миру, говорят, и смерть красна, терпеть же боль в одиночестве – значит, уверенно стучать в двери безумия.

Но Снегирь говорил, и не было рядом с ним никого, кроме злобной старой ведьмы, отрешенно перебиравшей дьявольский скарб пыточных инструментов под свои жуткие напевы. Снегирь говорил уже не от боли – был он в беспамятстве, и вело его сейчас мрачное колдовство зорзов, пробившее брешь в стене его отчаянного упорства, где до того не справились ни железо, ни вода, ни огонь. Ведьма Клотильда слушала, перетирала мягкой тряпочкой и без того блестевшие ножницы, клещи и крючки и вспоминала мужчин своей молодости. Они вставали перед ней могучими богатырями, повергавшими врагов одним мановением руки; красиво ухаживавшими за невинными девушками, бравшими их в жены или в плен в зависимости от обстоятельств и никогда не совершавшими бесчестных поступков. Бесчестные поступки в ее молодости совершали только женщины, причем не все, а только одна – воровка, разлучница, гадина. И еще – родная сестра.

Впрочем, Клотильда внимательно слушала бессвязные монологи некогда упитанного, а сейчас уже порядком исхудавшего друида. Колдовство дает время, но отнимает силы, думала ведьма, изредка помешивая черпаком на длинной ручке темно-красный отвар, тихо кипевший на медленном огне в котелке. Отвар состоял из разных компонентов, одно упоминание которых могло вызвать у людей слабонервных отвращение и даже рвоту, но главным компонентом готовящегося зелья была обыкновенная человеческая кровь, которую ведьма умело оберегала от свертывания. Это была кровь друида, который без устали что-то шептал заплетающимся языком, часто облизывая обветренные, посиневшие губы. Друид был намертво прихвачен железными тисками и крепкими ремнями к железному же столу с желобом – чтобы было удобнее собирать вытекающую из человека жидкость. А где-то там, в лесу, ветер гулял по верхушкам высоченных сосен, бил в скалы прибой, разбивался барашками пены. И никто, даже пройдя в двух шагах, не мог бы заметить в черном камне скалы скрытую от глаз дверь, лестница за которой вела глубоко вниз, в самое логово таинственных зорзов. Оно было построено в незапамятные времена для самого магистра Ордена, а теперь отдано могущественным адептам никому не понятной магии, в основе которой не лежали ни добро, ни зло – одно только великое Безразличие. К людям, к миру, ко всему остальному, что не носило цветов зари, которая на ветру иногда так походит на запекшуюся кровь. Или ржавчину, если только кровь может быть у холодного железа. Эту скрытую от глаз дверь невозможно было обнаружить и тем более – открыть никому из тех, кто не знал, где искать. Даже случайно никто не мог увидеть эту дверь в камне. Разве что кобольд.