Дневник грабителя - Дэнни Кинг

Джерри смотрит на меня. Я смотрю на Джерри. Мы оба смотрим по сторонам. И не верим своим глазам.

— Пойдем.

Джерри спускается вниз, я иду за ним. Он еще раз входит в гостиную и нажимает кнопку воспроизведения на автоответчике.

— Роберт, — произносит женский голос. — Звоню, чтобы все объяснить. Я забрала из дома все, что принадлежит мне. Мой юрист свяжется с тобой в течение ближайшей пары дней. Я сказала ему, что желаю продать дом по той цене, которую считаю наиболее подходящей.

Щелчок, перемотка.

— Это она все вывезла отсюда, — говорю я.

А Джерри уже идет к выходу.

— Сука!

Позднее местные газеты написали, что миссис Ган проникла в дом, в котором раньше проживала вместе с мужем, разбойным путем и вывезла из него все вещи. На уверения, что она вошла в него при помощи собственного ключа, никто не обратил особого внимания. Но все, что эта дамочка вывезла, действительно принадлежало ей, так что, несмотря на требования мистера Гана, до судебного разбирательства по поводу ограбления дело не дошло. Миссис Ган серьезно оштрафовали только за то, что любимый пес мистера Гана сдох от передозировки подсунутых ему снотворных таблеток.

Являться в суд мне даже нравится. Мотаться в отделение я, конечно, не особенно люблю — от подобных прогулок настроение портится, бывает, на целую неделю вперед, — но если тебя вызывают в суд и если речь не идет о чем-нибудь серьезном, это даже приятно. Сейчас я все объясню.

День, проведенный в суде, — это нечто нереальное, надеюсь, вы понимаете, о чем я. Ко всем происходящим в такой день событиям неприменимы любые правила. Полиция, и жертвы, и преступники, их семьи и друзья, свидетели, адвокаты, судьи и социальные работники — все собираются в одном и том же месте. Все эти люди прохаживаются по одному и тому же коридору, пьют чай в одном и том же кафе и при этом пристально друг на друга посматривают. Выглядит все довольно странно.

Данная ситуация походит разве что на затишье на поле боя, на временное прекращение огня. Как в старых фильмах про войну, помните? Пулеметы обеих противоборствующих армий на полчаса замолкают, и за этот период доктор Фрэнк Синатра быстро переходит с одной стороны поля на другую, чтобы вырезать аппендикс маленькому потному япошке.

На протяжении какого-то времени все собравшиеся в суде ведут себя как цивилизованные люди, за исключением, быть может, жертв, которые растерянны и не знают, что им делать.

Я давно привык к судам.

А еще мне нравятся такие дни, потому что я встречаюсь с кучей ребят. Серьезно. Когда бы я ни явился в суд, непременно сталкиваюсь с кем-нибудь из своих приятелей, порой с теми из них, кого не видел уже сто лет. А случается и такое, что я знакомлюсь здесь с новыми людьми.

Со Зверем, например, мы впервые повстречались именно в суде. С тех пор прошло уже полдюжины лет, а может, и больше. Меня тогда обвиняли в нанесении ущерба чужому имуществу, а его — в распространении наркоты. Кстати, кличку Зверь ему дали вовсе не потому, что он жестокий или диковатый (в действительности он тощий как шпала), а потому что вечно во что-нибудь ввязывается. Это прозвище закрепилось за ним еще с того момента, когда однажды какая-то его школьная учительница заявилась в столовую, увидела, что его горох, пюре и сладкий крем из яиц и молока размазаны по всему столу, и обозвала его животным. Все остальные дети засмеялись, и вот уже более двадцати лет бедолагу никто не называет иначе, как Зверем.

А ведь, надо заметить, та дура как будто знала, что говорит.

Зверь понравился мне сразу же. В день знакомства мы с ним мгновенно разговорились, пошли в кафе выпить по паре чашек чая и по стакану сока, над чем-то долго смеялись, обменялись парой рассказов, а во время ленча «приняли» по стопочке. После обеда швейцар назвал мое имя, и я пошел в зал заседания.

— Только не приближайся к судье, — шепчет швейцар мне вслед. — Если он учует запах у тебя изо рта, засадит недельки на четыре. Его честь на дух не переносит спиртное.

По-моему, подобные типы — те, кто не в состоянии вынести человеку приговор независимо от личных пристрастий, — не имеют права быть магистратами. А если бы он, предположим, не терпел низкозадых, или людей в синих рубашках, или толстых девиц с химией, или негров, что тогда? Это означало бы, что, предстань они перед ним, он автоматически назначил бы им более суровое наказание, чем светловолосым, голубоглазым?

Что плохого в том, что во время ленча я немного выпил с приятелем? Ведь закона, запрещающего подобное, не существует, верно? Когда меня задерживали, я был трезв как стеклышко, а судить меня собираются за то, что я совершил именно в тот вечер, а не сегодня. При чем здесь нелюбовь судьи к спиртному?

Я думал обо всем этом как раз в тот момент, когда зачитывалось мое дело. Думал и смотрел на того самодовольного сухопарого придурка, производящего впечатление тупицы, а еще представлял себе, как он внутренне радуется от того, что наделен властью над этой грязной толпой. Так и подмывало подойти к нему и врезать по заносчивой, идиотской харе, а потом еще, еще, еще и еще разок, пока он не одуреет от боли и стыда. Кретин! Естественно, я сознавал, что ничего подобного никогда не сделаю, а высказать свои мысли вслух смогу лишь за пинтой пива в кабаке.

Двадцать минут спустя меня отпустили.

Зверю же в тот день досталось немало. Его приговорили аж к двум месяцам заключения. Вернее, это был лишь первоначальный приговор. Все дело в том, что в тот момент, когда тюремщики повели его из зала, он заорал его чести: «Кстати, с Рождеством тебя, чертов болван!» (все происходило как раз накануне Рождества, декабря двадцатого). Магистрат приказал вернуть Зверя на место и за неуважение к суду накинул к сроку еще месяц.

Зверь завозмущался:

— Что? А это, черт возьми, еще за что?

Но здесь — как бы преданно я ни стоял на его стороне — даже я его не поддерживаю. Зверь сам на это напросился.

В первые пару раз, когда меня вызывали в суд (в Винчестерский королевский по обвинению в ночных кражах со взломом), я, по сути дела, был еще мальчишкой, и меня сопровождали предки. Мамаша, собственно, приходила со мной только для того, чтобы разыграть перед собравшейся публикой страдалицу — пореветь, якобы со стыда. А старик, которого в эти дни отпускали с работы, сидел в зале заседания с таким видом, будто все, что происходит, его никоим образом не касается, будто у него законный выходной и он в опере.

Во время перерыва мы с ним, мамашей, Олли и его отцом идем в кафе.

— Очень интересное дело об изнасиловании, — говорит мой старик, вспоминая о придурочном водителе грузовика, изнасиловавшем в прошлом октябре девчонку. — Какой позор! А девушка такая красивая!

Наверное, и тому водиле она приглянулась, думаю я. Интересно, считался ли бы его поступок меньшим позором, если бы в качестве жертвы он выбрал какую-нибудь старую уродливую кубышку?