Дело Каллас - Ален Жермен

– Во всяком случае, пока что речь идет об одних и тех же фамилии и имени.

– И в Греции тоже?

– Да, организаторы фестиваля подтвердили это сегодня утром. Официально Сесилия была Линой.

– Что теперь делать?

– Дай-ка мне немного хлеба, я соберу соус… Точно не знаю, будем продолжать поиски.

– Возьми большой кусок, он посвежее… Думаю, ты ее найдешь. А как у Уильяма? Что у него нового?

– Наш дорогой Билл больше занят Айшей, чем делом. У него все мысли – о предстоящем браке. Я и не предполагал, что он такой сентиментальный.

– Не так-то уж и плохо, правда?

– Попахивает ограниченностью.

– Хватит выпендриваться, ты еще более сентиментален, чем он!

– Да, но не настолько!

– Та-та-та-та… ты уже позабыл, как объяснялся мне в любви. Хочешь, освежу твою память?

– Не надо, сдаюсь!

– Уф, ты прощен на последней секунде! Иначе лишился бы десерта!

– А что на десерт?

– Мое фирменное мороженое с абрикосами.

– Ты и это умеешь делать!

– Только гвоздичная приправа к нему куплена в кондитерской.

– Я помогу тебе убрать со стола.

– Смотри, поосторожнее с посудой моей бабушки. Я берегу ее как зеницу ока.

С преувеличенной осторожностью, нарочно споткнувшись, чтобы пощекотать нервы своего «милого доктора», Бертран перенес на кухню сервиз «Ришелье» из темно-синего фарфора с тонким рельефным золотым узором. Жан-Люк делал испуганные глаза, чем доставлял удовольствие своему другу. Они охотно предавались такой игре, дабы не утратить чувство юмора.

Вообще их квартира дышала жизнерадостностью. Анфилада больших комнат в чисто османском стиле. Стены и потолки украшены лепным орнаментом, покрытым белой эмалью, блестящий светлый паркет, никаких ковров, никаких обоев, только большие абстракционистские полотна на стенах да необходимая мебель. В гостиной господствовали черная кожа и хромированная сталь, введенные Ле Корбюзье еще в начале века, но выглядевшие вполне современно. Веселое пламя плясало в камине. Около очага урчал серый породистый котенок, домашний баловень, подарок Иветты, которая подобрала его, брошенного, на улице.

– Где ты достал абрикосы в это время года?

– Я заморозил их еще летом.

– Невероятно, можно подумать, что они только что сорваны.

– В мороженом усиливается вкус фруктов.

– Вкуснотища. А что у тебя в больнице?

– Три аппендицита, два случая преждевременных родов, одна ампутация и четыре сломанные ноги!

– Даже так!

– Да нет, шучу! Я старался спасти одну руку… несчастный случай на производстве… Девушка…

– Кстати, о руках… Ты помнишь, какие руки были у Эрмы Саллак?

– Да, длинные и тонкие кисти, немного великоватые…

– Правильно.

Бертран замолчал, поскреб подбородок.

– А кисти Сенты Келлер помнишь?

– Смутно. А ведь я смазывал ожог, когда она ошпарилась, уронив чайник в гостиной миссис Джонсон… Ты прав, похоже, это те же самые руки! Я до этого момента и не думал об этом.

Бертран кашлянул, прочищая горло, затем задал еще один вопрос:

– А кисти Сесилии Геропулос?

– Я заметил на тыльной стороне правой кисти коричневатое пятно, когда нас знакомил Эрнест Лебраншю. Профессиональная наблюдательность!

– Не сомневаюсь. А это пятно могло быть следом старого ожога? Вопрос к профессионалу.

– Вполне вероятно, инспектор. Но чтобы сказать с уверенностью, следовало бы рассмотреть его повнимательнее.

– Следовательно, Эрма Саллак, Сента Келлер и Сесилия Геропулос – одно и то же лицо! Пойду приготовлю кофе.

– Не очень крепкий, ладно?

– Как всегда, один сногсшибательный и один чуть подкрашенный!

– А маленькая Лина? – спросил Жан-Люк погромче, чтобы его мог слышать Бертран, уже возившийся на кухне.

Ответ пришел вместе с шумом текущей из крана воды и звяканьем чашек:

– Из одной девочки выросли три женщины. Какая мелодрама! – После короткого молчания он добавил: – Странно, что Эрнест не позвонил мне после переданного на прошлой неделе через меня послания.

– Должно быть, заперся где-нибудь и перечитывает гранки. Он сказал, что книга выйдет к Рождеству.

Приятный запах кофе возвестил о возвращении Бертрана.

– Пожалуй, ты прав. Позвоню-ка завтра его издателю. Вот ваше пойло, доктор! Как только такой гурман, как ты, может пить такую дрянь? Уму непостижимо!

– Ладно тебе… Пора бы заняться свадебным подарком.

– Они ничего не заказывали?

– Нет, насколько мне известно.

– Тогда успеется, до апреля еще долго, что-нибудь им подыщем.

– Какой он славный, не находишь?

Котик, услышав, что говорят о нем, приоткрыл один глаз, потянулся, зевнул и опять свернулся клубочком. Он очень любил своих хозяев и мог спать спокойно: это был хороший дом.

Мария колебалась в выборе. Беллини, «Норма», 1952 года? Ее вокальная форма в этой записи была превосходной, но она предпочитала запись 1954 года с Серафини.[53]Пуччини, «Тоска», 1953 года с Ди Стефано.[54]Что с ним теперь? Давно она не слышала о нем. Верди, «Аида», 1955 года? Не самое лучшее. Доницетти «Лючиа ди Ламмермур», тоже 1955 года, под управлением Караяна в Берлине, ее шедевр. В тот вечер на нее снизошла благодать. Никогда еще драматическая колоратура не достигала таких высот. «Турандот»? «Манон Леско»? Нет. Очень плохие воспоминания. Ее внимание привлекла одна пластинка: «Сцены безумия». В каком это было году? 1958-й, написано на наклейке. Избранные арии из «Анны Болейн», «Пирата», «Гамлета», «Сомнамбулы». Она очень осторожно фыркнула – ее новый нос все еще болел. Подошла к зеркалу, висящему над туалетным столиком. Вгляделась в обновленный профиль, без горбинки, более прямой. Великолепно. Операция удалась

.

Что же послушать сегодня? «Мадам Баттерфляй»? Да, пожалуй… Это одно из самых лучших ее воплощений… Но чуть позже, после ванны, когда она приведет себя в порядок. Сколько же сделано записей с ее участием? Сотня? Больше? И это не считая пиратских, засоряющих ее фонотеку. В голове мелькнул какой-то анекдот, касающийся Дель Монако,[55]но она так и не вспомнила, о чем там речь. Так что же она собиралась делать? Ах да, принять ванну! Потом священный ритуал макияжа, не спеша. Ну а затем несколько вокальных экзерсисов, ставших для нее мучением. От ее голоса остались лишь лохмотья. Помогут ли эти упражнения оживить его? Или она вечно должна будет довольствоваться трагедийными завываниями без нот, тембра, колоратуры, плавных пассажей? Какое же страдание – быть и не быть! Теперь ее вибрато стало чрезмерным. У нее уже не было выбора: чтобы взять высокие ноты, ей приходилось страшно напрягаться, не петь, а горланить. Несчастная тесситура! И это она, некогда такая неистовая, мощная! Она, умевшая пропеть виризм с утонченностью бельканто! И это она! Всегда она! Все еще она! Неужели она не оставит ее в покое? Конечно, у нее была элегантность в фигуре, благородство в голосе, но это не причина, чтобы так над ней издеваться.