Последняя инстанция - Владимир Анатольевич Добровольский

правил без исключения. Не все урки достаточно гуманны. Если розыск проявит старание, гуманность может восторжествовать.

— Один шанс из ста, — сказал Кручинин.

— А когда их было больше?

Курск — это больше. Кручинин промолчал. Он вдруг сам усомнился в чистоте своих побуждений: Курск ему нужен или всего-навсего командировка? Не назрела ли потребность в разрядке? Рассеяться хочет, поразмыслить наедине с самим собой? Бежать от текущих дел и текущих сложностей? Так все равно же не убежишь. Ни в Курске не скроешься, ни где-нибудь подальше.

— И последнее, Константин Федорович, — сказал он, — если разрешите. Шабановой комнату не подыскали?

Похоже было, что скучающее лицо полковника Величко только теперь оживилось.

— Она тебе мешает?

Этого сказать он не мог. Она ему мешала, не считалась с его привычками, но он, в конце концов, мог бы потерпеть. Ему нужно было, чтобы Константин Федорович понял его с полуслова, а у Константина Федоровича не хватило на это такта.

— Курящих лучше помещать с курящими, — сказана была заведомая глупость, потому что ничего другого не придумалось.

— Да, это проблема! — картинно потер лоб Величко. — Это проблема, требующая тщательного изучения. Даже не знаю, как к ней подойти. А вы с Шабановой не пробовали изредка проветривать помещение?

Она, как говорится, была легка на помине. Зачем понадобился ей начальник или зачем понадобилась она начальнику — об этом Кручинина в известность не поставили. Пришла она с папкой, с делом. Теперь Величко не расшаркивался перед ней, — она была уже для него рядовой сотрудницей, а не любопытной новинкой.

— Как настроение, Алевтина Сергеевна? — спросил он тоном беспристрастного судьи. — Борис Ильич не притесняет?

— Ну что вы, Константин Федорович! — в границах служебного этикета и лишь чуть-чуть пошумнее, чем следовало бы, обиделась она за Кручинина. — Борис Ильич на это не способен.

Она вообще была шумлива — в противоположность ему.

— Взаимных претензий нет? — спросил Величко тем же тоном.

— Какие могут быть претензии! — удивилась она, но вопросительно посмотрела не на Величко, а на Кручинина.

Ему вдруг вспомнилось, как в школе еще, в четвертом классе, он отказался наотрез дежурить с девочкой, которая ему приглянулась, но которой он почему-то боялся.

— Я вам не нужен? — спросил он у полковника.

Великодушным жестом беспристрастного судьи, сделавшего свое дело, Величко отпустил его, и он, досадуя на себя, пошел проветривать помещение.

В углу висели два пальто — рядышком. Его и Алино. Он постоял посреди комнаты, посмотрел на эту идиллию, которая лет шесть назад умилила бы его, а теперь заставила грустно усмехнуться.

13

С наступающим, с наступившим, за новое счастье, за старых друзей, пялимся до часу ночи на экран телевизора, объедаемся, острим, плетем всякую чушь, хохочем и, наконец, вылазим из-за стола. Жанна пытается сорганизовать массовые игры. Но ей трудно управиться с неразберихой, именуемой новогодним весельем. Ничего нового нет и в помине — все старо. Жанной предоставлена квартира, остальное, как водится, в складчину, присутствуют знакомые и незнакомые, компания сколачивалась наспех, а я опять сплоховал: не нашел в себе мужества отказать Жанне, соврать, что куда-то уже приглашен.

Ко мне подходит Лина, фотогеничная жена Мосьякова, спрашивает:

— Вы танцуете?

— К вашим услугам, — отвечаю, а мне все равно: танцевать или играть в массовые игры.

Здесь я самый трезвый. Я на работе. Внушил себе, что на работе, и за столом ограничился минимумом. Мне нельзя распускаться, нельзя болтать лишнего, потому что у Жанны я, по-видимому, в последний раз. Всякое необдуманное слово, неосторожное движение могут опять закабалить меня на многие месяцы.

Партнерши своей едва касаюсь.

А теснота ужасная, толкотня, кто танцует, кто веселит публику, кто наступает на ноги, полагая, что это очень остроумно. Словом, Новый год.

— Вы мне нравитесь, — сообщает партнерша. — У вас благородное лицо. Давайте закружимся, если не возражаете.

— Вальс? — спрашиваю я.

— Нет, в жизни, — отвечает она. — Я чертовски работала последние полгода, придумала интересную штуку, но за это время растеряла всех своих поклонников.

— В поклонники не гожусь, — говорю.

— В любовники? — смеется. — Я это имела в виду.

— В любовники тем более.

— О господи, на старости лет получаю отказ! — шутливо сокрушается она. — В чем дело, Кручинин? Сердце занято?

— Занято, — говорю. — При ваших данных другой причины быть не может.

— Это вы правильно изволили заметить, — кивает она в такт музыке. — Но причина неуважительная. Легкий флирт не влияет на сердце. От этого никто еще не умирал.

— А что, — спрашиваю, — скажет ваш муж?

— У нас демократическая республика, — отвечает она.

Танцуем, а я молчу — демонстративно и принципиально, мне в высшей степени наплевать, что она обо мне подумает.

— Хотела вас отбить у Жанны, — улыбается, — не вышло.

Тут уж необходимо что-то ответить. Молчать, во всяком случае, нельзя.

— У вас, — говорю, — неверные сведения.

— Устаревшие? — спрашивает.

— Вообще неверные. Искаженные. Основанные на обывательских слухах.

— Обывательские слухи — это своего рода барометр, — произносит она с умным видом. — По отклонению стрелки мы не можем знать, что нас ожидает: дождь, снег или ураган, но то, что атмосферное давление упало, — это факт.

— Давление нормальное, — говорю. — Бурь не предвидится. А человеческие симпатии имеют гораздо больший, как бы это сказать, диапазон, чем вы себе представляете.

— Не верю я в диапазоны, — презрительно замечает она. — В переводе на русский язык — это ширма.

— А заглядывать за ширмы, — подхватываю, — сознательным гражданам не рекомендуется.

Вот и сболтнул лишнее, не ту, что нужно, нажал клавишу. Но не исповедоваться же мне перед партнершей!

— А может, я доверенное лицо? — кокетничает она. — Может, мне поручено уточнить ваши коварные намерения?

— Сильно сомневаюсь, — говорю. — Мои друзья полномочий таких не дают.

Толкотня.

Мосьяков не танцует и в массовые игры не играет, за столом сидел с Жанной, переговаривались, мирно беседовали, а теперь — настроен критически, ко всему и ко всем. Пожалуй, в этом мы сегодня сходимся с ним, но я не высказываюсь, а он бросает ядовитые реплики направо и налево. На нем красно-белый пуловер, джинсы особого покроя, с кожаными накладными карманами, пиджаков и галстуков не признает, предпочитает одежды, подчеркивающие мощь телосложения и скрадывающие дефект, который, как мне кажется, огорчает его немало: богатырь не вышел ростом. Ему бы рост еще — ходил бы гоголем, а то приходится — чуть ли не на цыпочках.

Проигрыватель умолк, танец закончился — вот и слава богу.

— Мы еще вернемся к этому вопросу, — обнадеживает меня моя партнерша.

К какому именно? Молчу. Делаю крутой вираж — в соседнюю комнату, а там дышится полегче — балконная дверь распахнута, нет никого, и трезвонит телефон. Некому подойти