Госпожа победа - Олег Чигиринский

Резюме: ему было очень далеко до полного порядка, но и на три четверти мертвым он себя не чувствовал. Без сознания провалялся часов двадцать: вряд ли можно держать при себе продукты метаболизма дольше.

Он сел, шипя сквозь зубы, потом встал и поковылял, шатаясь, к угловой кабинке. «Что нужно человеку для счастья? — вспомнилась советская шутка. — Увидеть туалет и добежать до него. Там еще было — очень хотеть пить — и получить воду, очень хотеть есть и получить еду. Но нужно очень хотеть; когда не очень хочешь, то и не очень получаешь».

Возле кабинки был умывальник, делать до которого полшага ужасно не хотелось, но он сделал. Вымыл руки, плеснул воды в лицо — не нагибаясь, так что больше попало на грудь. Набрал воды в стаканчик и сполоснул рот. Потом набрал еще и напился. Дождаться смены сочувствующего надзирателя и попросить зубную щетку? В концлагере нужно всегда чистить зубы и съедать все, что дают… Так, хватит думать о жратве!

— Когда жрать принесут? — спросил человек на соседней койке.

— Утром, — Артем тяжело вздохнул. — Наверное.

— А сейчас что?

— Надо думать, вечер. Довольно поздний.

— Ты давно здесь?

— Сутки. Плюс-минус лапоть.

— Где мы, знаешь?

— Симферополь.

Сосед издал короткий и тихий стон отчаяния.

— Это я и так знаю, — процедил он сквозь зубы.

— Военная тюрьма, госпитальное отделение.

— Спасибо. Я — капитан Глеб Асмоловский, ВДВ.

— Глеб, мы знакомы.

— Сережа? Виктор? Карл Янович?… — секунды удивленной немоты. — Врешь! Это не ты. Включи свет.

Верещагин зажег встроенный — как в автобусе — светильник в своем углу.

— Мать твою… — Глеб не верил своим глазам. — Да что ж я… и на том свете… от тебя не отделаюсь?

— Да мы пока что еще на этом.

Глеб прошелся по его повязкам оценивающим взглядом.

— Ты выглядишь так, будто под танк попал.

— Нет, — с долей злорадства ответил Артем. — Под колотуху твоих солдат… Так что можешь считать себя отомщенным.

— Тебя хорошо отделали…

— Я хорошо отделался — можно и так сказать. Кое с кем поступили значительно хуже… Тебе не вредно говорить?

— Не вредно… Ты мне очень аккуратную дырку сделал. Чистую.

— Старался.

— Я… хочу разозлиться на тебя… И не могу. Это ведь ваша работа… Условный сигнал… Резервисты… Я думаю… Если бы удалось тогда… Остановить тебя…

— Не волнуйся так, Глеб. Ты все равно ничего бы не сделал. Живой, мертвый, пленный — я всяко выполнял задание. На то и был расчет. Поэтому не трави себе душу. Если ты от волнения сыграешь в ящик, меня окончательно совесть замучит.

— Совесть? — Асмоловский оскалился не то от боли, не то от ярости. — А за других… тебя совесть не мучит? Других… тебе не жалко?

— Жалко. Особенно того парнишку, подпоручика из Партенита, того, кто тебя перевязывал. Его застрелили у меня на глазах. Лейтенант Палишко. Просто так, от злости. И еще у меня был друг… Когда я выстрелил в тебя, я шел к нему… Он был ранен. Оказалось — смертельно. И еще один друг, ты его даже не видел, он был убит еще утром, в перестрелке с настоящим спецназом. И один спецназовец, которого Георгий хотел оставить в живых, а я убил… Так что злись на меня, Глеб. Я это честно заработал.

— Тебя пытали.

Вопросительной интонации не было. Глеб высказал не догадку — утверждение. Верещагин не нашел сил возражать.

— Ну и? — устало спросил он. — На войне как на войне. В конечном счете, со мной обошлись лучше, чем я с тобой. Я сейчас способен стоять на своих ногах, а ты прикован к постели.

— Для тебя это что, норма?

Арт подумал немного, и до него дошло.

— А, вот ты о чем. Нет, это они не из любви к искусству, не думай о своих слишком плохо. Им казалось, что я владею важной информацией, плюс перепуг, плюс вполне закономерное озверение. Если бы у кого-то из них было немножко больше мозгов и немного меньше нервов, они бы сами додумались до того, что пытались из меня выбить. Правда, — Верещагин хмыкнул, — меня бы тогда, наверное, шлепнули за ненадобностью. Уж очень они… рассердились.

— Ты их просто не знаешь. Когда я взвод принял, я обнаружил одну милую практику: упрямых новичков ночами в сушилке к батарее привязывали, заломив руки назад. Натурально как на дыбе. Я когда взял за жопу этих выдумщиков, они мне знаешь, что сказали?

— Что закаляют «молодых», на случай, если те попадут в руки врагов.

— Как ты догадался? — опешил Глеб.

— А у нас похожий случай был в одной закрытой школе. Лет десять назад. Маленько перебрали там со спартанским воспитанием, готовя элиту… словом, там младших учеников не просто цукали, а дошло до натуральных истязаний и педерастии. Жуткий скандал случился, министерство образования пустило частый бредень, обнаружилось еще несколько случаев, и закрытые школы интернатного типа отменили вообще. Ну вот пока суд да дело, в масс-медиа шли дебаты, на эти дебаты приглашали выпускников таких школ, и они, представь себе, Глеб, защищали эту систему. Ну то есть они признавали, что уотербординг и изнасилования, конечно, перебор, но мальчикам бывает полезно вкусить немного боли, это как бы укрепляет их дух. Так что монополии на глупость и жестокость у вас нет. Глупость и жестокость вообще присущи детям, а вы набираете в армию детей и, насколько я понял, во многом предоставляете их самим себе. Ты пойми меня правильно, Глеб, я над тобой не превозношусь, по мне, так армия во всем мире — это рассадник агрессивного инфантилизма. Человек, которого натаскивают бездумно подчиняться приказам, не является полноценным взрослым.

— И от кого я это слышу, — хмыкнул Асмоловский.

— От «белой вороны». «Почему орел на гербе о двух головах? — Урод-с, ваше высокопревосходительство!» Я урод, Глеб. Чужеродное тело в армии. Я хотел историю изучать, а в квоту стипендиатов не попал. А платить за меня семья не хотела, по ряду причин. Пошел в армию ради льготы: после пяти лет службы меня бы взяли на стипендию куда угодно. А потом меня продвинули в офицеры и соблазнили идти в Карасу-Базар, потому что там было отделение военной истории. Я, дурак, соблазнился — а через год его закрыли, представляешь? И я в армии застрял. Не ученый и не военный. Ни Богу свечка, ни черту кочерга. Чего ты смеешься, Глеб? Перестань, тебе вообще смеяться нельзя.

— Сам… знаю… — прохрипер Асмоловский. От боли у него на глазах выступили слезы, но прекратить смеяться он не мог.

…О да, Флэннеган, поистине то была светлая мысль — поместить нас в одну камеру-палату.

За окном стемнело. Опустились автоматические ставни.

— К-2 в прошлом году… вы?

— Да.

— Ты… и твой татарин. Пулеметчик.