Тур - воин вереска - Сергей Михайлович Зайцев

Смерть была всё ближе. Смерть надвигалась откуда-то из темноты, как из норы (да, конечно же, из преисподней!), и была всё больше и больше. Вот этот жуткий образ уже обратился в гору, заслоняющую всё — и тьму, и свет, весь мир. Образ склонился над немощным Обергом, глаза злого духа из-под шлема горели, как уголья, и, кажется, прожигали, и уж точно — подавляли... И это уже был не царь подземный, не дьявол, это был легендарный Минотавр! Минотавр! Кто же ещё! А Оберг, заплутавший в лабиринте добрый афинянин, не только не знал, как выбраться из лабиринта, но и не помнил, как оказался в нём. Жар, что сжигал его, в первую очередь иссушил память. Оберг даже не помнил, кто он сам, что есть существо его, и каким именем он зовётся, и где его корни, но только знал наверняка, что он жертва, он плоть, бездумная и дикая, отданная на заклание, он яство, он не более чем мясо, и сейчас Минотавр его сожрёт... сожрёт...

Конечно!.. Вот этот монстр уже и нож достал и приставил его Обергу к горлу, вот и поднажал на рукоять неумолимый, жестокий Taurus[51], и боль обожгла горло, боль проникла в язык, а через него, кажется, и в сам мозг...

Блестящими лихорадочными глазами Оберг смотрел на дивный шлем, на крутые, нечеловечески широкие плечи Минотавра, на мощную грудь, защищённую кожаным доспехом, и жилистую руку, крепко держащую нож. Не отводя глаз, мужественно, достойно встречал он прожигающий, ненавидящий взор.

— Делай быстрее. Что ждёшь?

Но Минотавр ослабил нажим, а спустя мгновение и вовсе убрал нож:

— Нет. Недостойно это благородного мужа — добивать беспомощного врага. Мы с тобой встретимся ещё, когда будешь ты в силе. Я подожду...

Оберг вслушивался в глухой голос ужасного существа, следил напряжённо за движениями его губ, но ни единого слова не понял. А понял он только одно, что жертва не принята, что яство, видно, сочтено худым, и кровь его на жертвенник не прольётся, не станет он сегодня пищей для монстра...

И тогда силы оставили его, сознание его замутилось и погасло.

Ни свет ни заря Любаша разбудила братика и шепнула ему в заспанное лицо, в самые губы:

— У нас есть ещё тайное дело. Не забыл?

— Как? Опять туда ехать? — повернулся Винцусь на другой бок. — Вот не спится тебе, сестрица...

Однако Люба была настойчива, и получасом спустя они ехали уже вдоль извилистой речки Лужицы, вглядываясь в утренних сумерках вперёд — не встретить бы чужих, и озираясь назад — не увязался бы кто из своих; зябко кутались в армяки, прихваченные на конюшне.

— Не стал бы я о нём сокрушаться... — ворчал мальчик, поклёвывая носом.

— В самую пору мне подумать, что ты старик, — отвечала Люба. — Всё ворчишь да ворчишь.

Раненый не умер, вопреки вчерашнему допущению Винцуся. И, увидев его подающим признаки жизни, мальчик даже удивился. А Любаша вздохнула облегчённо — будто ночь не спала, будто об этом человеке до рассвета тревожилась, жив ли он да всё ли она для него сделала, что могла, вполне ли отплатила добром за добро да и вообще... по-христиански, добродетельно, сердобольно, сочувственно, проникновенно... И был этот человек, слава богу, жив, и Любаша могла быть теперь спокойна, что греха неблагодарности и равнодушия на её незапятнанной душе не появилось.

Итак, раненый не умер, но как будто всё ещё и не пришёл в себя. Они оставляли его вчера на лавке, а сегодня нашли на полу. К еде он явно не притронулся, а из фляги, кажется, пил, поскольку стояла фляга сейчас совсем в другом месте и... Люба взвесила флягу в руке... и была почти пуста. То, что раненый утолил жажду, девушка сочла за хороший знак.

Люба и Винцусь опять с большим трудом подняли шведского офицера на лавку. Люба при этом подумала, что, наверное, действительно раненый совсем плох, почти при смерти — не случайно же так тяжёл; говорят ведь в народе, что покойник много тяжелее живого, а больной тяжелее здорового; похоже, верно говорят... Потом девушка пощупала у раненого лоб, щёки. Покачала головой:

— У него огневица... Пощупай, Винцусь, какой жар!

Мальчик тоже пощупал лоб и щёки раненого, в той же последовательности, что и сестра. Вздохнул. Но потом как бы спохватился:

— Что ж из того, что жар! Обычное дело. Да и что нам! Он — враг. Пусть себе кончается...

Однако сестра пропустила его глупые слова мимо ушей. Видя, что Люба принимает в судьбе раненого шведа такое участие, мальчик засомневался — правильно ли он делает, что видит в нём исключительно врага? Этот швед ведь вступился за них в тот день, и кабы не он, трудно даже предугадать, что сотворили бы с сестрой, и с дворовыми, и с имением те разбойники — алчные глазищи и загребущие клешни. И уже мягче Винцусь сказал:

— Быстро бы вылечил его Волчий Бог...

— Вылечил бы, да, — отозвалась сестра. — Но где он сейчас?

— Мне показалось, я видел его недавно, — напомнил Винцусь.

— Насколько я знаю, пан Иоганн не хотел служить шведам, — оглянулась на братика Люба. — Потому-то он в своё время и уехал из Риги...

— Нет, — настаивал мальчик. — Видел я его в обозе шведском. Хотя, конечно, далековато было. Может, и обознался...

— Смотри, мой братик, не проболтайся, что мы здесь раненого шведа прячем, — предостерегла сестра.

— Вот ещё! — обиженно дёрнул плечом Винцусь.

— А теперь сходи-ка за водой, — девушка протянула ему флягу.

Винцусь послушно ушёл. А Люба, уже чуть более храбрая, чем накануне, решила повнимательнее осмотреть раны этого несчастного шведа, не только судьба, но и сама жизнь которого сейчас зависела, пожалуй, только от неё.

Приподняв рубаху, девушка увидела небольшую рану в боку. Похоже, эта рана была не глубокая, а значит, и не опасная: русская шпага, пробив одежды, попала в ребро и скользнула по ребру, отчего на коже остался длинный надрез. Всё было бы гораздо хуже, если бы остриё шпаги вошло между рёбрами — тогда бы оно точно пробило сердце. Серьёзнее оказалась рана на бедре. Не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы понять — эта рана от пули; очень уж круглая дырка была в штанине, и вокруг дырки — ткань опалена; это значило, что стреляли с близкого расстояния, по всей вероятности, в рукопашной схватке. И хуже всего было то, что пуля явно застряла в бедре... Кровь из раны уже не сочилась, обратившаяся в корку ткань прилипла к коже, а края ранки, насколько могла рассмотреть девушка, как будто почернели.

Винцусь, хлопнув дверью, появился в хижине.

Любаша, мельком взглянув на него, покачала головой:

— Вот что, братик, нам с тобой здесь вдвоём не справиться. Помощь нужна.

— Криштопа позвать?

— Здесь и Криштоп не поможет. Лекарь нужен. А кто у нас сейчас единственный лекарь окрест?