Пика - Александр Асмолов

— Договор кого с кем? — набычился Пика.

— Мог бы и догадаться… Договор самоизбранного народа со своим богом. И эти договора стали преподноситься всем остальным народам, как самые прогрессивные, либеральные и несущие свободу идеи. Самоизбранная кучка придумывает закон и записывает его на бумаге. Ты должен его выполнить, иначе станешь преступником. Тут опять происходит подмена понятия, ибо преступник, это тот, кто переступал за КОН.

— Так ведь, все страны живут по законам.

— Все, — согласился Хан. — Все изгадили «прогрессивные» и «либеральные». Если прежде Перун или Один жили рядом со своим Родом, то Зевс уже освоился на Олимпе и вся олимпийская братия практиковала со смертными «блуд, похоть и сладострастие» в любом возрасте и не зависимо от пола. Это вовсе не считалось грехом, а стало молодецкой удалью. Любой род такого не выдерживал и начинал деградировать. Тогда косые, кривые, лысые и убогие палестинские казаки ринулись поправлять свою генетику в еще сохранившийся здоровый наРОД. В новом социальном обществе нашей страны исчезли волхвы и маги, жившие только интересами своего Рода, и появилось либеральное правительство, которое жирует за счет этого самого народа, придумывая новые заКОНы.

— Хочешь сказать, что пришлые «либералы» уничтожали в первую очередь волхвов и жрецов?

— Конечно. Эта особая каста была малочисленна и уязвима. Еще в Египте они опробовали эту методику. На тот период жрецы оказались сильнее и поперли из южного Египта пришлых палестинских казаков, заново объединив Египет в одно государство, но они называют это исходом. Такие же исходы были из Вавилона, Испании и Хазарии, где князь Святослав помог им дорогу найти. Тогда они принялись за европейские династии.

— Зачем, — удивился Пика.

— У них не было своего государства, поскольку римляне сравняли с землей Иудейское царство. Они сконцентрировались в Польше и Чернигове, не раз пытались оседлать московский трон. Все эти притязания вылились в «черту оседлости», а в период «первой алии» 1881 года из Российской империи в Палестину выселили около тринадцати тысяч иудеев. Богатые соплеменники построили вокруг Иерусалима поселки новых домов, но они не хотели жить в пустыне и воевать с берберами. Ты, наверное, помнишь, сколько венценосных голов срубили в двадцатом веке. Бомбисты-террористы не сегодня появились.

Бывший зэк молчал, понимая справедливость сказанного.

— Извини, я что-то заболтал тебя. Наверное, давно не с кем было поговорить. Ты знаешь наш контингент…

— Хан, а зачем ты меня сосватал часовенку расписать на зоне? Ты же в Христа не веришь.

— Заблудшей душе требуется покаяние. Она грехов по горло набралась. Дышать нечем. В часовенке грешнику можно поговорить с таким же как он. В часовенке ему голову незачем задирать, как в соборе каком-нибудь, где он не видит, кому десятину с дохода своего жертвует и не задает себе вопрос «а почему, собственно». В часовенке нет алтаря с золотыми рамами, потому литургию не служат, и никто не заставит жевать тело Господне и кровь его пить, объясняя, что, «как с молоком матери ты всасываешь ее дух, так и через Тело и Кровь Христову ты всасываешь в себя дух Спасителя». Ну, а над входом в часовенку иконку повесить или внутри примостить одну, греха не будет.

— Прости, Хан, я что-то совсем запутался. Почему ты на зоне оказался-то?

— А ты на себя посмотри, брат мой. Таких тут теперь немало…

Внезапно голос авторитета пропал, и бывший зэк почувствовал, что кто-то хлещет его по щекам со всей силы и холодной водой обливает. Он стал отфыркиваться и судорожно пытаться вдохнуть. Потом вспомнил Шаляпина, глубоко вдохнул и взял такое низкое «до», что тут же почувствовал, как знакомая женская рука зажала его холодные губы.

— Все-все-все, не ори! — донеслось издалека. — Вы-ве-дут! Дверь рядом.

— Стюардессу перепугал. Она все лопочет, что виновата, что это она тебе кофе приготовила.

— Каким ты меня «кофем» напоила? — попытался запеть Пика.

Дина быстро наклонила бывшего зэка вперед и стукнула кулачком по спине. Он закашлялся, запротестовал, пообещал не шалить. После чего наступила тишина. Женщина с карими глазами объяснила бортпроводнице, что пассажир поперхнулся. Это у него бывает. Теперь никаких причин для волнения нет. Стюардесса облегченно вздохнула, и, мысленно благодаря всех святых за помощь в спасении пассажира из салона бизнес-класса, тихо удалилась.

— Слово кофе не склоняется, — пропел ангельский голосок, не обещавший Саве ничего хорошего. — Надо говорить кофеем.

— Да, мой генерал, — он попытался щелкнуть каблуками и отдать честь, но острый локоточек пребольно ударил под ребра слева. — Осознал. Можно угостить болезного «кофеём»?

— Ведерный клистир быстро избавляет от дури, — она уже улыбалась.

— А в ведерке, простите «кофеё»?

— Сав, ты совсем «ку-ку»? Я просыпаюсь оттого, что кто-то хрипит, словно его душат. Ничего не понимаю. Эти моторы гудят. Темень вокруг. Стюардесса перепуганная лопочет, чтобы ты не умирал.

— А я и не умер. Типун тебе на язычок. Просто поперхнулся.

— Расскажи лучше, что это за портрет?

— Знакомый один. Ты спала. Мне не с кем было поговорить.

Пика выхватил у Дины листок с портретом Хана и быстро порвал на кусочки. Потом достал из кармана портрет Леонида и проделал с ним то же самое. Повернувшись к спутнице заговорчески прошептал:

— Приказано развеять над океаном. Я прогуляюсь…

— Ты себя нормально чувствуешь. Может быть проводить.

— На что это вы, девушка, намекаете? — хихикнул Пика.

— Балда! — она отвернулась, чтобы скрыть свою улыбку.

Из иллюминатора открывался вид на завораживающее зрелище. Внизу, по черной глади океана за самолетом неотступно следовало огромное серебряное пятно луны. Ее огромный желтый диск висел над едва различимой границей черной воды и черного беззвездного неба.

— Куинджи… — зачарованно прошептал Сава, нежно прижавшись щекой к плечику спутницы и обняв ее за талию. — Вот это настоящая магия.

— Да… — женщина с карими глазами едва дышала, положив свои ладони на руки мужчины. — Бывает же такое. Налетав тысячи километров вдали от дома. Вдруг ощущаю себя бесконечно счастливой. Без обещаний, без обязательств, без условий. Просто совпало все, и душа как-то открылась. Ты не слушай меня. Это женские бредни… Но как славно-то. Боже мой… Как хорошо-то…

В тот момент, длившийся бесконечно долго только для двоих, в их сознании промелькнула вся жизнь. Говорят, так бывает перед смертью. Им тоже так показалось — картинки детства, каких-то давно позабытых событий, лица друзей, слова, сказанные в порыве гнева и бесшабашной радости, вдруг закрутились калейдоскопом, нарушая все законы и правила. Душа наполнилась неизведанным доселе теплом, связывающим воедино и печали, и радости, прожитые когда-то, но собранные сейчас в один бесконечно счастливый миг, и он был самым значимым оттого, что все это было, и было именно с ними, а в этот миг они вдруг стали одним целым, и поделились своими переживаниями всей жизни. Без слов и условий, обещаний и чаяний. Просто так, потому что так решили их души. В этот миг нечто очень большое и важное промелькнуло между их душами, и они все сказали друг другу на том неведанном простым смертным языке.