Что-то гадкое в сарае - Кирил Бонфильоли

— А, — произнес Тичборн, — но как нам быть с внушительным железным врезным замком в часовню?

Джок хрипло фыркнул посредством выдувания воздуха из плотно сомкнутых губ.

— Эт никакой не нужительный замок, — презрительно ответил он. — Эт даж не «Йель» — он просто большой. Я открою этого пиндоса любой… э, я открою этот замок любой проволокой. Чё тут.

— Джок, — сказал я. — Будь добр, останови машину у следующей же пристойной таверны или пивной, чтобы я смог приобрести для тебя крупный и аппетитный напиток. «Не заграждай рта волу, когда он топчет овсы», — вот как я всегда говорю. И Второзаконие не прекословит.

— XXV, 4, — согласился Тичборн.

— О как, — сказал Джок.

В тот вечер после ужина (сдается мне, то были «медайон де шеврёй сан-юбер о пюрэ де маррон»[139] с сочным маленьким «Шамбертэном» на гарнир, если только не случилось быть пятнице, в коем разе Джок бы сходил за рыбой с жареной картошкой) — так вот, в тот вечер, говорю, я напомнил о. Тичборну о его интересе к портативным магнитофонам.

— Вы собирались рассказать о портативных магнитофонах, — вот в какие слова облек я это напоминание.

— Да-да, — ответил он. — Полагаю, собирался. Да, и впрямь собирался.

Его детские глазенки неистово пометались, пока он тянул несравненное наследственное бренди Иоанны: возникло впечатление, будто напиток сей — не вполне его тема, как ныне выражаются детишки.

— Должен извиниться за бренди, — сказал я, метнув Иоанне взгляд. — Со своей стороны, я, наверное, изопью этого вещества «пастис»: вы в силах меня поддержать? Полагаю, в доме его несколько имеется?..

Пару глотков «пастис» спустя (на самом деле это просто абсент, но без полыни) Тичборн расслабился и раскрылся.

— Обещаете не смеяться? — были его первые слова.

Мы положили руки на сердца.

— Что ж, два года назад я прочел книгу человека по имени Константин Раудив[140]. Целиком и полностью уважаемая книга, заверенная уважаемыми учеными. Раудив утверждает — да и вообще-то доказывает, — будто слышал тихий щебет и бормотание, исходившие с неиспользуемых интервалов пленки на его магнитофоне. Со мною такое тоже случалось, но я относил это на счет случайных помех беспроволочной… э-э, радио? …связи.

— Беспроволочная меня вполне устраивает, — сказал я.

— О, ну тогда хорошо. В общем, говорю же — я решил, что это какая-то заблудшая передача, вроде тех, что люди принимают слуховыми аппаратами и прочим, но, почитав Раудива, я, естественно, проверил и выяснил, что даже с девственной пленки слышу мягкое ворчанье, словно ее записывали в тишине и с нулевым уровнем. Как и Раудив, я обнаружил, что, усилив сигнал, я улавливаю нечто поразительно напоминающее человеческую речь, но с крайне странными интонациями, причудливыми грамматическими структурами и весьма случайной релевантностью.

Иоанна встала из-за стола, изящно извинилась и сказала, что ей в самом деле пора ложиться. Она терпеть не может длинные слова, хотя сама по себе очень умная. (Ну почему я упорствую, путаясь с умными женщинами, в то время как поистине обожабельными считаю единственно трансцендентальных дур, чей интеллект на севере ограничен способностью считать до девяти? Увы, последние встречаются с каждым днем все реже. «Il y a des gens qui rougissent d’avoir aimé une femme, le jour qu’ils aperçoivent qu’elle est bête. Ceux-la sont des aliborons vaniteux, faits pour brouter les chardons les plus impurs de la création, ou les faveurs d’un bas-bleu. La bêtise est souvent l’ornement de la beauté; c’est elle qui donne aux yeux cette limpidité morne des étangs noirâtres et ce calme huileux des mers tropicales»[141]. Забыл, кто это написал. Вероятно, не Симона Вайль[142].)

— Но продолжайте же, о. Тичборн, — сказал я, когда все «добрые ночи» были сказаны.

— Послушайте, а вы не будете любезны отбросить уже это «о.»? — спросил он. — Мальчишки в детском саду обращаются ко мне «Эрик» — даже не могу вообразить, почему, ибо зовут меня совсем не так, но мне вполне нравится.

— Продолжайте, Эрик, прошу вас. И будьте добры, зовите меня «Чарли».

— Благодарю вас. Что ж, едва освоившись с этими диковинными попытками выйти на связь, я счел их довольно м-м…

— М-м?

— Интересными, — как бы переча мне, произнес он. — Интересными!

Стараясь — как обычно, подобно жене Цезаря — для всех сделаться всем[143], я попробовал прийти ему на выручку.

— Однако тревожными? — подсказал я.

— Да, и ими тоже. Определенно. Тревожный — вот хорошее слово. Видите ли, я начал узнавать голоса, дешифровать их, и все они принадлежали мертвым — к примеру, моему старому классному наставнику и ректору семинарии — или тем, чьи книги я читал; ну, их по голосам я, разумеется, узнать не мог, но когда слышишь, что малый болбочет на совсем уж варварской латыни с сильным славянским акцентом и притом велит тебе не мыться, ибо это грех плотского наслаждения, а потом сообщает, что его зовут Иероним[144], — что тут можно подумать?

— И впрямь — что?

— Вполне. Но я понимал, что мне следует записывать эти голоса и слушать их дальше, пытаться услышать и понять, — и все становилось хуже и хуже.

Я украдкой плеснул ему в бокал «пастис», добавил чуточку воды и помог нацелиться рукой на рот. Пьян он не был; по-моему, он пребывал в каком-то потаенном экстазе: так дама в менопаузе думает о Кассиусе Клэе[145].