Музей моих тайн - Кейт Аткинсон

— Моя мать! И это не твое дело!

— Еще как мое.

Рейчел, хохоча, смотрела, как Ада пытается выхватить медальон. Она с силой толкнула девочку, так что та пролетела через всю кухню и врезалась в скамью. Рейчел принялась вертеть медальон, и вдруг застежка открылась, и мачеха выхватила светлый локон, аккуратно скрученный под стеклом, и швырнула на уголья, где он зашипел и обратился в ничто. Ада шипела и плевалась, как котенок, и уже было бросилась на Рейчел с когтями, но тут с улицы ввалился Фредерик — пьяный до того, что аж почернел лицом, и Рейчел обратила свой гнев на него:

— Вы поглядите! Позорище какое, негодный пьяница! Я теперь вижу, почему она тебя бросила…

Но он заглушил остаток ее слов ударом огромного красного кулака.

* * *

Ребенок всего час как умер, и уже ссохся, словно из него вытянули весь воздух. Но Рейчел баюкала труп, словно живого.

— Мож, я за пастором сбегаю? — вызвался Лоуренс после того, как они долго сидели в виноватом молчании; никто не шевелился, даже чтобы подбросить дров в огонь.

— Я сбегаю, — быстро отозвалась Ада.

Она, скользя и спотыкаясь в патенах, перебежала замерзший двор и поковыляла по тропе в деревню, всю дорогу молясь о прощении. Хотя ребенок умер от судорог — на нем не было ни единого оспенного пузырька, — Ада не сомневалась, что он помер по ее просьбам.

* * *

Дифтерия. Она слышала, как это слово прошептали за дверью. Красивое слово — дифтерия, как девичье имя. Рейчел послала за старым доктором Симпсоном. Доктор улыбнулся в усы, похожие формой на бараньи отбивные, заглянул Аде в горло, учуял отвратительный запах ее дыхания, увидел в горле пленки, похожие на замшу, и сказал:

— Хм, понятно… хм… — Потом взял ее за руку. — Ничего, Ада, скоро ты у нас будешь совсем здоровенькая.

И подумал: «До чего красивая девочка, и так похожа на мать».

Он вышел, и Ада слышала обрывки его разговора с Рейчел за дверью:

— Держите других детей отдельно… стремительное ухудшение… в таких случаях… кончено.

Рейчел что-то сказала пронзительным голосом, но Ада не разобрала слов; послышались шаги, удаляющиеся вниз по лестнице, и воцарилась тишина, только тикали мамины каминные часы, которые Ада попросила принести, и Рейчел, молчаливая и полная раскаянья перед лицом смерти, согласилась. Через минуту или две во дворе зацокали копыта большого гнедого жеребца, на котором ездил доктор Симпсон. Выезжая в сверкающие зимние равнины, доктор обнаружил, что думает о кудрявых волосах Алисы Баркер, и наслаждался этими мыслями, пока рядом с фермой гнедой не шарахнулся от выскочившего на дорогу зайца, чуть не скинув доктора. Ада слушала, как затихает вдали цокот копыт, а потом пошел снег.

* * *

Ада сама слышала, как хрипит у нее в горле, — она полагала, что это предсмертный хрип, потому что, если такое слышишь, уже не выздоровеешь. Сестра ее школьной подруги умерла от дифтерии прошлой зимой, так что она знала, чего ожидать. Смерть, оказывается, вовсе не такая страшная штука, если подойти поближе. Приглушенно звонили церковные колокола, словно уже ждали ее, хотя на самом деле это звонили по местному лорду, который умер несколько дней назад и сегодня его хоронили. Рождество пришло и прошло, но в комнате больной об этом не знали. Холода, которые помогли убраться на тот свет младенцу Сэмюэлу, стали еще злей, и земля была жестче железа и холодней свинца. Для Сэмюэла могилу копали, но для Ады ее придется долбить кирками.

Ночью была метель. «Все белым-бело», — сказала Рейчел, пытаясь напоить Аду ячменным отваром, но у девочки слишком сильно болело горло, и она не могла глотать. В окно пробивался ослепительный свет, отраженный от снега, и казалось, что он дрожит и переливается, как вода. Альберт, Лилиан и Нелл играли снаружи, в снегу, и их высокие голоса разбивали тишину, которую приносит с собой выпавший снег.

Снегопад начался снова, сначала едва-едва, но хлопья снега все росли, пока не превратились в пух с грудок мягких птиц или, может, с ангельских крыльев. Ада стояла на дворе, босыми ногами в хрустящем сахарном снегу, в одной только белой сорочке, но не мерзла. Она огляделась, ища младших, но их не было видно. Поглядев на деревья, отяжелевшие от снега, она увидела, что их ветви полны белых птиц, и стоило ей только на них взглянуть, как они разом поднялись в воздух, громко шурша крыльями и роняя перья, которые плыли по воздуху и превращались в большие ленивые хлопья снега. Ада смотрела, как они падают, и снежинки таяли на ее запрокинутом лице. Стая снежных птиц описала круг и снова пролетела над головой. Ада слышала, как бьют по воздуху их крылья, где-то далеко приглушенно звонили колокола, чуть ближе тикали часы ее матери, и большой гнедой конь доктора Симпсона цокал копытами во дворе.

Птицы начали спускаться к ней, описывая большие круги, и вдруг — она сама не заметила как — она уже летела вместе с ними к яркому полярному солнцу, а в сердце солнца ее ждала мать, простирая к ней руки.

* * *

Лоуренс пропал через два года — как-то летним утром выскользнул из дома и сбежал в матросы. Том забился в истерике, уверенный, что брата похитила какая-то сверхъестественная сила. «Заткнись, дурень», — сказал Фредерик, отвесив ему подзатыльник. Том, однако, продолжал верить, что Лоуренса унесли духи, что он растворился в воздухе, и младшие тоже заразились этой уверенностью и после вспоминали Лоуренса только как тайну, потому что от него так и не было больше ни одной весточки (он пытался писать, но семья к тому времени уже переехала). Лоуренс в конце концов оказался в Халле, в протертых до дыр башмаках и с такой пустотой в желудке, что живот прилип к спине, и стоял посреди улицы под названием Земля Зеленого Имбиря, удивляясь, что это за город такой, где улицы так называются, и старый моряк сжалился над ним и взял к себе на трамповый пароход. В последующие два года Лоуренс ходил туда-сюда вдоль восточного побережья Англии, в Голландию, в Германию, а потом устроился кочегаром на корабль, идущий в Южную Америку. На этом далеком континенте он пробыл лет пятнадцать, и тоска по дому погнала его обратно. К тому времени, как он достиг британских вод, началась «великая война». До собственно Британии он так и не добрался: его корабль подорвался на немецкой мине в Северном море уже в виду английских берегов.

Годом позже, в холодную февральскую ночь, Фредерик замерз у двери собственного дома: он был слишком пьян, чтобы дотянуться до щеколды и открыть дверь. Рейчел решила, что с нее хватит этих мест, и вернулась в лоно городской цивилизации. Она предпочла бы уехать домой на побережье, но ей предложили место кухарки в Йорке, у золовки приходского священника, и она решила, что отказываться глупо. Сперва они снимали комнаты в трущобах на Уолмгейт, но как только Рейчел поставила семью на ноги, они перебрались в пристойный таунхаус в Гровзе. Дети ходили в церковь, всегда имели при себе чистые носовые платки, отвыкли от йоркширского говора и почти забыли деревню.

* * *

Когда Нелл вернулась из медового месяца, проведенного в Озерном крае, оказалось, что Рейчел мертва и уже похоронена. «Я решила, что совершенно незачем портить тебе медовый месяц», — сказала рациональная Лилиан. Лилиан успела выкинуть большую часть вещей мачехи, но только не серебряный медальон: она знала, что медальон принадлежал их матери, поскольку он совершенно четко виднелся на единственной фотографии матери, которая у них была, той, что хранилась у Тома. Лилиан отдала медальон Нелл со словами: «Ты была совсем малюткой, она даже на руках тебя подержать не успела», и обе поплакали над пустым медальоном, ну и над разными другими вещами тоже. Они, конечно, не знали, что в ту самую минуту, как они сидят вдвоем в гостиной на Лоутер-стрит, плача над медальоном, их мать в Уитби визжит и швыряет вазу через всю спальню — и ваза, к несчастью, ударяет мсье Жан-Поля Армана в висок, так что приходится звать горничную, чтобы та принесла горячей воды и холодных компрессов на огромный синяк, расцветающий на виске, как цветок.