Голливуд - Чарльз Буковски

А теперь тут поселились исправившиеся алкаши, которые читали Библию, дымили как паровозы и играли в бинго в том самом зале, где раньше веселились до упаду.

Только пустырь был все такой же. За все эти годы никто не удосужился тут чего-нибудь построить.

Франсин и Джек уже отрепетировали эпизод и разошлись по вагончикам, а мы стояли, ожидая команды «мотор!». Я пил пиво — и вдруг кто-то хлопнул меня по плечу. Симпатичный парень с аккуратно подстриженной бородкой, добрыми глазами и приятной улыбкой. Я где-то его видел, но не мог вспомнить, кто он такой. Вообще-то я догадывался, что он из шпионов «Файерпауэр».

— Простите, — сказал он, — но здесь нельзя пить спиртное.

— С чего вдруг?

— В контракте, который подписали с администрацией, указано, что пить здесь запрещено.

— Даже воду?

— Вы же понимаете.

— Понятно. Бывшей пьяни тяжко смотреть на чужое счастье. Но у нас ведь весь фильм про это самое.

— Мы приложили массу усилий, чтобы получить разрешение на съемку. Будьте любезны, соблюдайте правила.

— Ладно, приятель. Но только ради Джона Пинчота.

Он отвалил, виляя жидкой задницей, которая так и просила пинка.

Я повернулся спиной к зданию Центра, сделал еще глоток и спрятал банку в карман.

— Тебя могут увидеть, — сказала Сара.

— Думаешь, эти парни в завязке пялятся в окна?

— Не обязательно, но тут всюду народ шныряет.

— Чтобы хлебнуть пивка, придется уходить в подполье.

— Да будет тебе! Тоже мне — «звезда» нашлась!

Сара была права. Я не мог позволить себе капризов. Актер, играющий главную роль, получал в семьсот пятьдесят раз больше меня.

Нас нашел Джон Пинчот.

— Привет, Сара! Привет, Хэнк!

Он сообщил, что Фридман-таки прислал нам новые чеки, причем мой был выписан прямо на меня. Попался карась на нашу удочку.

— Надо идти, — сказал Джон. — Сейчас будем снимать. А ты посмотри и скажи, как тебе понравится. Дали команду «мотор!», Франсин побежала через заросли кукурузы.

— Хочу кукурузы! — кричала она.

Я вспомнил, как на этом самом месте бежала Джейн, а я тащил тяжелый мешок с бутылками. Но она кричала «хочу кукурузы!» так, будто речь шла обо всем, что она потеряла, обо всем, что прошло мимо нее. Эта кукуруза была для нее воздаянием за все, что ей недодал этот мир, ее победой, ее отмщением, ее песнью.

А в голосе Франсин, кричавшей «хочу кукурузы!», звучала обида, в нем была жалоба, но не чувствовалось отчаяния пьяной женщины. У нее хорошо получалось, просто здорово, но это было не то.

И когда Франсин принялась обдирать початки, это опять было не то, да и не могло быть. Франсин — актриса. А Джейн была напившейся до безумия женщиной. До полного безумия. Но глупо ждать от лицедейства живой боли. Будет с него и качественной имитации.

Итак, Франсин рвала початки, лихорадочно засовывая их в сумку, а Джек увещевал ее: «Ты перебрала, мать… они же не поспели».

Потом появилась патрульная машина, ослепила их яркими фарами, Франсин с Джеком кинулись к дому, прямо как тогда мы с Джейн, и у дверей лифта их остановил крик в мегафон: «Стой, стрелять буду!»

Но стрелять никто не стал, вместо этого полицейские спокойно остались сидеть в машине. Съемка кончилась.

Мы не сразу нашли Джона Пинчота.

— Джон, старина, полицейским полагалось их зажопить!

— Знаю. У них дверцу заело. Не смогли выйти.

— Что?

— Конечно, в это трудно поверить, но хочешь не хочешь, придется починить дверцу, а потом снять все сначала.

— Жаль, — сказала Сара.

Обычно, когда что-то не ладилось, Джон только посмеивался. На этот раз он выглядел подавленным.

— Встретимся после пересъемки.

Мы пошли погулять. Мне ужасно не нравилось, что Джон впал в уныние. Он оптимист от природы. Многие его даже недолюбливали за излишнюю веселость. Но она, как правило, была неподдельной. Все мы время от времени изображаем непотопляемость. И я этим грешил. Но Джон и правда не терялся перед лицом неприятностей. И грустно было видеть, что он дрогнул.

Франсин, Джек и другие актеры разошлись по своим вагончикам. Терпеть не могу паузы на съемках. Кино обходится так дорого потому, что практически все время уходит на ожидание. Ждут, пока будет готово то и сё, пока наладят свет и пристроят камеру, пока парикмахер сбегает пописать, а консультант закончит свои разглагольствования. А тем временем все маются безделием. Но при этом исправно получают зарплату, и платить надо за каждый плевок, и каждый зорко следит за тем, чтобы ему вдруг не поручили чужую работу, а потом оказывается, что актеры не в настроении, хотя это их всегдашнее состояние, ну и так далее. Словом, одна пустая трата времени. А уж при нашем жалком бюджете это была совсем непозволительная роскошь. Мне хотелось гаркнуть, чтоб у них у всех в ушах зазвенело: «Кончайте баловство! Тут всех дел на десять минут, а вы валандаетесь чертову уйму времени!»

Но мне не хватило на это духу. Я ведь всего-навсего сценарист. Самая низкооплачиваемая единица.

Но благодаря случаю во мне взыграло самолюбие. Явились телевизионщики из Италии и еще из Германии. И пожелали взять у меня интервью. Оба режиссера оказались дамами.

— Он нам первым обещал, — предупредила итальянка.

— Так вы же все сливки снимете! — возразила немка.

— Постараемся, — согласилась итальянка.

Я уселся перед итальянцами. Камера заработала.

— Как вы относитесь к кино?

— Вообще?

— Да.

— Стараюсь держаться от него подальше.

— Чем вы занимаетесь кроме писательской деятельности?

— Лошадьми. Играю на тотализаторе.

— Это помогает вам в писательстве?

— Да. Помогает о нем забыть.

— В этом фильме ваш герой пьет?

— Да.

— Это что, вызов?

— Нет, как и все прочее.

— Что значит для вас этот фильм?

— Ничего.

— Ничего?

— Ничего. Может быть, поможет забыть о смерти.

— Может быть?

— Да, то есть не наверняка.

— А о чем вы думаете, когда удается забыть о смерти?

— О том же, что и вы.

— В чем ваша жизненная философия?

— Как можно меньше думать.

— А еще?

— Если этого мало, постарайтесь быть добрыми.

— Как хорошо!