"Империя!", или Крутые подступы к Гарбадейлу - Иэн Бэнкс

Сначала нужно сделать выбор. Из всей верхней одежды, что висит в гардеробной, она выбирает просторное пальто с глубокими внутренними карманами, которые в обиходе называют «браконьерскими». Пальто старое, потертое — кто только из родни его не носил: и ее отец, и какие-то дядья, а возможно, и кто-то из дородных матерей семейства, и большинство мужчин нынешнего поколения семьи Уопулд. Она выходит из дому через боковую дверь и направляется обходным путем к главной дороге, избегая подъездной аллеи, которая сквозь кедровую рощу подходит к фасаду. Ноги несут ее по тенистой тропинке вдоль реки Гарб в сторону моря.

За первым камнем она наклоняется еще в саду. Разглядывает, думая очистить от сырой бурой земли, но потом кладет как есть в один из накладных карманов пальто. В кармане обнаруживается перчатка. На ходу она разглядывает эту находку и роется в другом внешнем кармане, где находит ей пару. Надевает. Перчатки слишком велики, как и пальто, но это ерунда.

Она идет вдоль берега, а вода то ревет, то умолкает. Некоторые обитатели поместья говорят, что вода в реке «кипит». Ей всегда было непонятно, почему ледяной поток ассоциируется с кипятком. Вряд ли этому есть разумное объяснение.

Деревья, растущие по берегам, — непонятно каких пород; ясно только, что не хвойные. У них широкие листья, которые осенью опадают. А осень здесь, на крайнем севере, наступает рано, примерно на месяц раньше, чем в Сомерсете или в Лидкомбе. Глядишь, через пару недель кроны станут окрашиваться в коричневый, красный и охристый цвета, а потом облетят.

Дождь уже почти перестал, небо из свинцового становится светло-серым. Посреди ухабистой тропы она садится на корточки, чтобы выковырнуть из земли камень, но он не поддается. Она стягивает перчатки, чтобы не мешали, но все равно ничего не выходит. Снова надевает перчатки. Спускается на узкую тропку, что ближе к воде, поднимает прибрежный камень и кладет его во внешний карман с другого боку — пока еще пустой.

Шагает дальше по береговой тропке, изредка останавливаясь, чтобы набрать гальки и камней во внутренние «браконьерские» карманы. Пальто становится все тяжелее, оттягивает плечи.

Там, где над рекой нависает старинный каменный мост, по которому идет дорога в поместье, она пробирается низом. Прямо над головой по мокрому щебню со скрежетом проносится автомобиль. Она слушает, как плещутся, отдаваясь эхом от арочного пролета, волны, а потом выходит из-под моста и спускается к самому берегу, который тянется до мрачного, серого поблескивающего пятна, каким видится издали морская бухта Лох-Гленкоул. Гряда валунов, гигантскими жемчужинами рассыпанных по берегам залива, переливается разными оттенками серого; настоящая монохромная радуга. Ближе к воде, где валуны облеплены водорослями, их цвет меняется на бурый. Горы окружают бухту подобно башням, их вершины подернуты застывшей пеленой серых туч.

Пальто сделалось тяжеленным, оно до боли давит на плечи грузом собранных камней. При ходьбе камни в карманах клацают, а сама она покачивается и прихрамывает — походка становится дерганой. Река мелеет и раздвигает свои берега, покрытые блестящей после дождя травой, которую испещрили валуны и клочки водорослей на неровных краях темного торфянистого дерна; повсюду валяются голые древесные стволы и гигантские сучья — исполосованные стихией, отполированные временем, — как будто изуродованные, переломанные руки и ноги, немые свидетели страшной, беспощадной агонии — ни дать ни взять, вид Помпеи, окаменевшей в бессмысленных муках.

Тропка уже почти неразличима. Оступаясь и едва удерживаясь на ногах, она спускается к потоку и наклоняется, чтобы добавить еще пару камней в те же браконьерские карманы. Ей чудится треск ткани, когда она опускает новый груз в правый карман; подкладка, того и гляди, лопнет — тогда всем стараниям конец. Была какая-то похожая басня. Кажется, у Эзопа. Басня о женщине, которая пыталась унести слишком много камней; вот и про нее можно сочинить такую же. Только никто не напишет и никто не прочтет. Да это ничего не значит. Равно как и все прочее.

Камни в этой части берега округлые, идти по ним нелегко, особенно с таким грузом. Когда она носила под сердцем ребенка, и то было легче, хотя подчас казалось, будто на нее взвалили весь мир. Там, где поток становится еще шире, уходит от травянистого берега и образует бурную дельту с плавающими на поверхности клочьями водорослей и обломками веток, она, шлепая подошвами, ступает в воду. Ботинки наполняются холодом. Она останавливается, снимает перчатки и тщательно застегивает пальто на все пуговицы, под самое горло. Потом нагибается, погружает руки в воду, которая лижет ботинки, и достает со дна последнюю пару камней. Прижимая их локтем к груди, она натягивает перчатки на мокрые пальцы и берет по камню в каждую руку, чтобы не порвались и без того переполненные карманы.

Ее путь лежит туда, где поток становится бухтой и уходит в море. Стараясь держаться вдоль течения, она ни разу не упала и даже не поскользнулась на водорослях. Голова занята вопросом: в каком же месте вода превращается из пресной в соленую?

Бухта поднимается ей до лодыжек, до икр, до колен. Полы пальто плавают на поверхности, покачиваясь на низких волнах, но вскоре, оттягиваемые грузом камней, начинают исчезать под водой. Вода — беспощадно, остро, жестоко холодная. Когда волны врезаются и впиваются ей в колени, ступни делаются чужими и вообще из всех ощущений остается только боль — пронизывающая до костей боль, которую она знает с детства. Пальто тянет книзу. Вода поднимается до бедер.

Раскинув крылья по ветру, над ней кружит чайка. Белая голова с черными глазами-бусинками поворачивается в ее сторону лишь один раз, а потом птица замирает и, хлопая крыльями, медленно улетает к берегу.

Снова полил дождь, волосы стали мокрыми. Она с трудом идет дальше, каждый шаг — все глубже и труднее предыдущего, но она упорно, как бывает в страшном сне, движется к середине темной бухты. Вода доходит ей до лона, до живота, до талии, леденит туловище, высасывая из него тепло. От одежды идут пузыри. Теперь шаги даются чуть легче; когда ее тело пытается плыть, она чувствует себя более уверенно, ступая по скрытому бурой водой дну. Руки в перчатках с двумя последними камнями прижаты к плечам. Вода тонкими струйками стекает по запястьям к согнутым локтям.

Навернувшиеся слезы катятся по щекам; задыхаясь, она с трудом ловит ртом воздух. Холод воды, постепенно пронизывающий насквозь ее тело, кажется, замораживает грудные мышцы; он не дает ей дышать, вызывая спазмы, заставляя бороться за каждый вдох. Кажется, что от этого жуткого, мучительного, всепроникающего холода сердце остановится раньше, чем она утонет.

Ее охватывает ужас. Она начинает всхлипывать, и всхлипы вырываются судорожно и часто, потому что леденящая вода сжимает ей грудь. Раньше она надеялась, что в эти последние минуты на нее снизойдет какое-то спокойствие, отрешенное смирение как некое предвестие свободы от мук, свободы, которую может дать только вечность. Вместо этого она идет к своей смерти в страхе и мучениях, цепенея от сдирающего кожу холода, спотыкаясь о камни, сокрытые бурыми водами, терзаемая виной перед теми, кто ее переживет, и мыслями о том, что Бог, если Он где-то там существует, — это Бог неразумный, мстительный, карающий, который в конечном счете ничем не лучше человека, потому что жестоко наказывает того, кто от безмерного отчаяния лишает себя жизни. А что, если весь этот бред — правда? Что, если нелепые христианские догмы содержат долю истины?