Мендельсон. За пределами желания - Пьер Ла Мур

— Здесь, во Франкфурте, мы не любим людей, которые подглядывают в чужие окна. Уходите.

— Я пробуду здесь столько, сколько захочу, — Феликсу не следовало так разговаривать, и он это сразу понял. — Это самая красивая площадь во всём городе, — прибавил он поспешно. — И знаете, что мне больше всего в ней нравится? (Полицейский, который собирался приложить к губам свисток и позвать сторожа, оставался неподвижным и сбитым с толку). То, как её охраняют. В этом городе чувствуешь себя в безопасности, потому что знаешь, что ты защищён. В Берлине, откуда я приехал, полиция не очень хорошая. (Это затронуло сочувственную струну в сердце полицейского. Его лицо снова приобрело нормальным красный, как говядина, цвет). В Берлине человек может целый день просидеть на скамейке, и никто не подойдёт и не скажет, чтобы он ушёл.

— Видите ли, это аристократический район. Здесь живут только богатые люди.

— Заметно. Например, это дом. — Феликс указал на дом Жанрено. — Только очень преуспевающие люди могут позволить себе жить в таком доме.

— Это не дом, — усмехнулся полицейский, — это церковь.

— Церковь?

— Да. Какая-то французская протестантская церковь. Она уже давно здесь стоит. Они проповедуют по-французски, поют по-французски, даже молятся по-французски. В этой симпатичной часовне, — он махнул в сторону окон на втором этаже, — находится квартира пастора.

— Как интересно! Туда только что вошла молодая дама.

— Блондинка с хорошеньким личиком и толстая женщина с корзиной? Это фрейлейн Сесиль[70] и её кухарка Катрин. Я знаю девушку с пелёнок. Она живёт со своей матерью. Настоящая леди. Может быть, немного чопорная.

— А её отец?

— Он умер много лет назад ещё молодым. Чтобы показать вам, каким он был прекрасным человеком, скажу, что в этом городе, где люди не ходят на похороны, когда он умер, на кладбище пришло более трёхсот человек. И не только прихожане его церкви. Даже католики, даже лютеране...

Феликс больше не слушал. Вмиг вся эйфория, вся глупость вылетела из него. Он, Якоб Людвиг Феликс Мендельсон, без ума влюбился в дочь протестантского пастора. Надо же такому случиться!..

Большое богатство, так же как и нищету, трудно скрыть, однако дом Ротшильдов умудрялся производить впечатление скромного благосостояния. Феликса поразила его простота, которую он невольно сравнил с роскошью собственного дома, и он решил, что трудно поверить, что самый богатый банкир Европы живёт в стиле купца среднего достатка.

Ева Ротшильд словно угадала его мысли.

— Видите ли, герр Мендельсон, — заметила она за обедом. — Амшел и я провинциалы, мы всю жизнь прожили во Франкфурте. — Она была седовласой женщиной, не отличающейся большой красотой, но с матерински добрым лицом и массой обаяния. Она внушала доверие, и Феликс с первого взгляда проникся к ней симпатией. — У нас нет детей, и у нас простые вкусы. Мы не стараемся никого поразить. — И добавила, лукаво взглянув на деверей: — Мы предоставляем это Салмону и Чарльзу.

Салмон Ротшильд, живший в Вене, издал протестующий возглас:

— Из-за того, что я имею жалкий экипаж и ложу в опере, вы считаете, что я живу как принц! Мне даже не позволяют иметь собственный дом. — Он повернулся к Феликсу, ища сочувствия: — Поверьте, я вынужден вести дела из гостиницы!

— Ты действительно занимаешь всю гостиницу, — заметил со смешком Амшел.

— А это очень большая гостиница, — добавил Чарльз с лукавой усмешкой.

Феликс с умилением и удивлением наблюдал за этой мальчишеской перепалкой между тремя братьями, каждый из которых был колоссом в области международных финансов. Только что они говорили о рудниках, которыми владели в Испании, о железных дорогах, которые финансировали в Австрии и Бельгии, об огромных финансовых сделках, о которых они и двое их других братьев вели переговоры в Париже и Лондоне с различными европейскими компаниями. Чарльз Ротшильд упомянул о большом займе, который он только что сделал для Папы Римского[71]. «Его преосвященство великодушно дал мне частную аудиенцию и наградил лентой не помню какого ордена».

— Осторожно, — рассмеялся Салмон, — его преосвященство обратит тебя в католическую веру и затем вернёт нам долг индульгенциями.

Сидевший во главе стола Амшел откинулся в кресле с улыбкой на красивом лице.

— Я думаю, что из тебя однажды сделают графа папского престола, — заметил он Чарльзу. — Ты выглядел бы очень привлекательно в шёлковом камзоле на мессе в соборе Святого Петра.

Чарльз широко улыбнулся в чёрную бороду.

— Ты завидуешь мне. Его преосвященство уже давал мне руку для поцелуя вместо ноги, как принято. Я рассматриваю это как знак особой милости.

Салмон издал короткий смешок.

— Я провожу большую часть жизни, кланяясь принцам, которые должны мне деньги. Ты знаешь, Амшел, — продолжал он, повернувшись к старшему брату, — иногда я думаю, что отец втянул нас в очень странный бизнес.

Они разговаривали с доверительностью и полной откровенностью очень близких людей. На какое-то время они могли расслабиться и наслаждаться знакомой атмосферой их детства. Это был их дом. Они выросли в нём, здесь их отец читал им Тору[72] и призывал своих пятерых сыновей оставаться вместе, чтобы быть сильными. «Смотрите, как хорошо и радостно братьям жить в полном согласии... Им Всевышний даёт Своё благословение»[73].

Феликс почувствовал, что братья приняли его в свой круг, потому что они смотрели на него как на одного из них, члена их долготерпеливого меньшинства, внука великого Моисея Мендельсона. Их доверие смущало его. Что бы они сказали, если бы узнали, что он влюбился в нееврейку?

— Да-а, — протянул Амшел, медленно проводя рукой по лбу, — это странный бизнес — ссужать деньги королям и принцам. — Он взглянул на сидевшего напротив Феликса. — Возможно, вы не знаете, что наш отец основал наш банк, продав старые и редкие монеты его величеству Вильгельму Гессу[74]. Этот принц сделался одним из самых богатых людей в Европе простой продажей своих солдат королю Джорджу Третьему[75] — знаменитых гессианских полков, которые так доблестно потеряли для Англии американские колонии. Но если таким образом он покрывал себя бесславием, то потом сделал всё возможное, чтобы вернуть славу другим путём. На смертном одре он признал себя отцом семидесяти семи детей.