Зинзивер - Виктор Слипенчук

— Мировая общественность не поймет исчезновения, — скромно, но с достоинством возразил я и пояснил: — Через всякие вражеские радиостанции выразит глубокое недоумение…

— С радостью выразит, но с похоронным видом, — весело согласился товарищ майор и успокоил: — Тут-то мы и возьмем их за жабры.

Его план состоял в том, чтобы, потакая противнику, всегда опережать его на полшага. Не на шаг и не на два, а именно на половину шага. Пока я буду спокойно спать в своей постели (по расписанию поезд прибывал в Москву в девять часов пятьдесят четыре минуты), он через имеющиеся у него обширные каналы огласит официальную версию исчезновения — острый приступ… почечные колики, обезболивающие инъекции не помогли, пришлось товарища Поэта срочно снять с поезда и подвергнуть стационарному лечению. Тем не менее официальные круги уверены, что означенный выше Поэт прибудет в столицу на Ленинградский вокзал в точно запланированное время.

И совершенно неожиданная, непонятная для непосвященных просьба встречающих посредников просим не беспокоиться.

— Народу будет — не протолкнуться! — пообещал товарищ майор и жестко подытожил: — Тебе, поэт Митя, дополнительная всенародная слава, а государству — незапятнанная репутация.

Кроме того, он поведал, что, опять же через имеющиеся у него обширные каналы, будут распущены самые нелепые слухи о моем исчезновении, которые послужат намеком для мировой общественности, что официальная версия насквозь лжива и ее главная цель — завуалировать новое преступление КГБ, без суда и следствия укравшего любимого Поэта у своего Великого Народа.

План Прони был недурен, со всех сторон недурен, потому что на Ленинградском вокзале меня должны были встречать не только читатели-почитатели с цветами и духовыми оркестрами, но и представители Православной Церкви, представители самого Патриарха Московского и всея Руси, с которыми у меня было условлено, что перед тем, как я поеду в Кремлевский дворец, обязательно побываю в Московской духовной семинарии, прежде всего там почитаю свои стихи. Кстати, о представителях Патриарха и о моей встрече с другими служителями Церкви товарищ майор ничего не знал, да и не мог знать — тут начиналась самая приятная, самая соблазнительная часть воображаемой картины, ради которой, по существу, и фантазировалась поездка в Москву.

Поезд замедлил ход, через пути то и дело перебегают толпы старшеклассников и студентов с цветами и гирляндами разноцветных шаров. Я прислушиваюсь к праздничному гулу на улице, но музыка вагонных динамиков, включенных на полную мощность, заглушает его.

Я открываю окно напротив купе, и приветствия в мою честь буквально обрушиваются на наш медленно продвигающийся состав. Смущенно улыбаясь, машу рукой и по характерному поведению восторженных читателей (разом вскидывается лес рук, разом в крике открываются рты и потом разом же закрываются) догадываюсь, что они скандируют мое имя. Невольно оглядываюсь, чтобы как-то приглушить пресловутые динамики, и тут ко мне подбегает товарищ майор Проня?! Потрясающе!.. Поначалу не сразу узнаю его — он в военном мундире, на штанах широкие синие лампасы, а на погонах по одной, но соответствующей звездочке.

— Товарищ Поэт! — растерянно говорит он на ухо, потому что музыка сверху заглушает и его. — Товарищ Поэт!..

(Очевидно, Митей или товарищем Слезкиным он не решился называть после того, как воочию увидел ликование Великого Народа…)

— Товарищ Поэт! — в третий раз повторил он. — Вас приветствуют словно Петра Первого или даже Вождя самых широких масс!

В голосе его сквозили восторг и ужас одновременно, чувствовалось, что он, пользуясь своими каналами оповещения, хотя и самолично подготавливал встречу, все же не ожидал, что она выльется в столь грандиозный апофеоз.

— Да полноте, батенька, я всего лишь поэт Митя, — скромно сказал я и как бы между прочим напомнил, что мы договаривались без церемоний. — Или, товарищ генерал, в наши отношения следует внести поправку?

— Никаких поправок! — взмолился рыцарь «плаща и кинжала». — Я для вас был и остаюсь незабвенным Проней, в лучшем случае — товарищем майором из «конторы глухонемых».

В ответ я ничего не сказал, а только пристально посмотрел на его широкие лампасы и одними только изумленно вскинутыми бровями спросил: а как же понимать, батенька, ваш генеральский мундир?

— А-а, — простонал Проня, махнув рукой. — Козырнуть захотелось. — И тут же повинился: — На днях присвоили… Только что, как вчера, обнову справил.

— Ах, вот как? Понимаю, всеми фибрами понимаю, — удовлетворенно сказал я и вернул брови на место, потому что негоже перегибать палку, тем более что действительно понимаю военных людей, обязанных по долгу службы уважать прежде всего погоны, а потом уже все остальное.

А генерал между тем смущенно продолжал:

— Я ить и думать не думал, что вы, в сущности, простой Митя, а гляди-кось, в мировой литературе уже давно в Вождях, в царях-императорах ходите.

Пожав плечами, я развел руки, мол, виноват, но что сделаешь, если Богом отпущен талант сверх всякой меры?!

— Да уж, — согласился генерал и предложил зайти в купе, чтобы согласовать дальнейшие совместные действия.

Пока он объяснял, что через пару минут нам надлежит выйти в тамбур (двери с обеих сторон уже открыты настежь, а вагонная музыка в свой срок будет выключена), я заметил через просвет в шторах сиреневое пятнышко на фоне черных риз. Сомнений быть не могло, это была она — Розочка! Доведись, я узнал бы ее и через тысячу лет. Мы с генералом вышли в тамбур. Музыка прекратилась.

— Все идет по плану! — предусмотрительно крикнул он, потому что с нашим появлением в дверях многотысячная толпа встречающих пришла в такое неистовство, что приветствия в мою честь слились в один сплошной рев.

Десятки кино- и телекамер, пульсирующий свет непрекращающихся фотовспышек, гроздья тянущихся со всех сторон микрофонов вдруг напомнили о празднике в моем детстве.

— Миру — мир! — взволнованно вырвалось из моей груди.

— Мир — миру! — не менее взволнованно прорыдал генерал.

О, что тут началось! Людское море в едином порыве всколыхнулось, и от тупика до тупика, как бы волнами по стадиону, покатилось уже известное триумфальное скандирование.

Мы с Проней, не скрывая слез радости и умиления, крепко обнялись и специально для прессы довольно долго стояли в мужских объятиях. Мы ни на секунду не забывали о происках иностранных спецслужб и понимали, что мое явление народу, да еще в обнимку с генералом КГБ, сейчас же сведет на нет все их коварные замыслы.

То же самое мы проделали и в дверях напротив, то есть выходящих на другую сторону состава. Кстати, медленно продвигаясь по запруженному людьми запасному пути, наш вагон уже настолько приблизился к сиреневому пятнышку, что я даже боковым зрением свободно улавливал грустное выражение лица Розочки. (Она беседовала с Владыкой. О том, что она называла его именно Владыкой, я догадался по его палице и епитрахили, выглядывающим из-под фелони.)