Головы профессора Уайта. Невероятная история нейрохирурга, который пытался пересадить человеческую голову - Брэнди Скиллаче

Бригада Уайта по кругу надрезает мягкие ткани, по всей окружности шеи той обезьяны, которой предстоит «пожертвовать» головой. Хирурги пробираются глубже – тщательно отделяя тонкие вены и артерии, освобождая от тканей шейные позвонки[238]. Уайту остается только надеяться, что во второй операционной все идет по расписанию и что Вердура, руководитель второй бригады, так же, как он сам, смотрит на часы, чтобы двигаться вровень. Десять минут, двадцать, полчаса, час: постепенно обнажилась внутренняя часть шеи, и можно перерезать трахею и пищевод. Уайт смотрит на мониторы: аппараты обеспечивают дыхание. Вдох-выдох, грудная полость наполняется кислородом. Уайт делает разрез. Еще несколько мгновений – и он наконец добирается до позвоночника. «Готовьте катехоламин», – командует Уайт медсестре. Это вещество смягчит спинальный шок, когда рефлексы, моторная и сенсорная функции ниже места разреза отключатся. Уайт перерезает спинной мозг, и медсестра вводит раствор. Затем он прижигает внутренние позвоночные венозные сплетения, проходящий через позвоночник канал, по которому течет венозная кровь[239]. После этого Уайт готов разделить сам позвоночник. Несколько неторопливых движений электроножом, и голова почти отделена от тела – их связывают только нервно-сосудистые пучки. Все эти сосуды лигируются, перекрываются один за другим. Хирурги и сестры боятся вздохнуть: каждый сосуд нужно отрезать и присоединить на место за доли секунды. Одно неверное движение – и обезьяна истечет кровью. Уайт дает знак, и за считаные минуты все сосуды канюлированы, соединены с витыми трубками и вставлены обратно. Голова обезьяны висит над телом, будто снятая трубка над телефоном. Дальше этого команда Уайта еще не заходила. Раньше они заканчивали здесь, и это знакомое место, эта остановка – своего рода зона комфорта. То, что они собираются делать дальше, еще никто никогда не делал.

Звук колес, катящих по гладкому плиточному полу, оповестил о прибытии обезьяны Б. Вторая бригада – все запыхавшиеся и мокрые от пота – вкатывает передвижной операционный стол на место, очерченное мелом. И без того жаркая операционная превращается в баню, в ней стало вдвое больше тел – считая не только человеческие, но и обезьяньи, опутанные паутиной проводов и трубок, воздушных и жидкостных шлангов. Чтобы успешно выполнить положенные манипуляции, медики вынуждены тянуться через руки друг друга, выгибаться под странными углами. Кровоток из тела обезьяны Б предстоит перенаправить в голову обезьяны А. Во многих смыслах это применение ранее разработанной Уайтом методики «кровяного мешка». Раньше обезьяна-«мешок» только поддерживала своей кровью чужой мозг, извлеченный из тела, а теперь нужно соединить тело с новой головой. Гомон, столь обычный в операционной Уайта, стих до еле слышного гула. Все происходит не как в кино.

В классическом фильме о Франкенштейне 1931 года с Борисом Карлоффом нерадивый ассистент забирает из лаборатории мозг – заспиртованное хранилище личности, готовое к помещению в любое доступное тело. Уайт говорил, что ему нравится момент, когда Фриц (в более поздних экранизациях – Игорь) роняет мозг на пол и потому вынужден заменить его другим мозгом, с меньшим количеством извилин. В действительности же любой мозг оказался бы бесполезен: он слишком долго был отключен от животворящего кровотока. Команда Уайта не могла просто отрезать обезьяне Б голову и приставить на ее место голову обезьяны А. Нет, следующие несколько часов медики занимаются тщательным «переплетением» двух живых существ. Всякий раз, как они отключают один поток животворящего эликсира от тела Б, его нужно сразу присоединить к соответствующему «входу» в голове А. С каждой трубкой, перенаправленной с Б на А, умирала какая-то часть мозга Б. И с присоединением каждого сосуда головы А к телу Б умирала какая-то часть организма А. Рождалось составное живое существо, рукотворный сиамский близнец, в чем-то схожий с собаками Демихова, только куда более совершенный. Где-то в середине операции сигналы энцефалограммы Б замедлились и исчезли: с ухудшением кровоснабжения зубчатая линия постепенно выпрямилась. Голова А, пока еще под глубоким наркозом, по-прежнему показывала электрическую активность.

«Все правильно, – констатирует Уайт, оборачиваясь к батарее приборов. – Все отлично»[240]. Полотенце у него на шее промокло насквозь, он тянется за кружкой с остывшим кофе – успеть сделать пару глотков, пока стабилизируется кровоток. На часах над операционным столом порядочно за полдень, но никто уже не считает минут. Техники показывают, что можно продолжать: голова А питается целиком от тела Б. Пора перерезать последние связи с телом А, отделить эту голову от позвоночника. Несколько взмахов ножа, и тело отсечено; медсестры увозят его вместе с головой Б. Тело Б и голова А ожидают последнего этапа операции уже как новое существо, но пока не совсем завершенное.

Уайт командует медсестрам ввести антикоагулянт: он нужен, пока врачи не сошьют все сосуды и не избавятся от трубок. Он также просит ввести антибиотик, чтобы защитить животное от инфекции (на всякий случай)[241]. Наконец пришел момент соединить голову и тело – убрать трубки, сшить сосуды, скрепить металлическими пластинами шейные позвонки, сшить мышцы и кожу на месте раны. Медики тревожно следят за показаниями измерительных приборов: третий раз за последние несколько часов им предстоит разъединять и соединять артерии и вены, третий раз придется ждать, возобновится ли кровообращение. Они заканчивают, и обезьяна, открыв рот, смотрит остановившимся взглядом в потолок: она больше не кажется искромсанной жертвой, просто зверек со швом вокруг шеи. Мозг посылает электрический сигнал. Кровообращение вернулось. Но животное пока остается пустым сосудом – бесполезной заготовкой. Уайт отходит от стола и подбирает отложенную трубку. Остается только ждать, когда обезьяна очнется. Вернее, очнется ли она вообще.

Операция продлилась 18 часов[242]. Хирурги измотанны, от стояния сгорбившись деревенеют мышцы; сестры и техники не сводят с мониторов покрасневших глаз. Уайт опускается на ближайший стул, его глаза, скрытые запотевшими линзами очков, влажнеют, ладонь лежит на чубуке трубки. Еще минут пятнадцать, и действие наркоза закончится, думает он[243]. Обезьяна очнется. Во всяком случае, он на это надеется. Никому не хочется расходиться по домам, не получив ничего, кроме коматозной обезьяны. И вот первые знаки: «Глядите, док!» Сатору Кадоя следит за реакциями обезьяны и замечает, как у нее дрогнуло веко. Забыв о гудящих мышцах, он вскакивает и вглядывается в пациента. Сначала один глаз, потом другой. Макак едва заметно шевелит губами, причмокивает, высовывает кончик языка[244]. Мало-помалу обезьяна приходит в сознание, внезапно открывает глаза и принимается осматриваться. Уайт осторожно трогает макака за нос зажимом, и животное в ответ пытается укусить. Несколько мгновений все ошарашенно молчат. Потом операционную оглашают радостные вопли. Несколько человек пускаются в пляс, кто-то вопит. Принесли карандаш и дали пациенту погрызть, хлопают его по щекам, смотрят, как он моргает, дают поесть льда, не могут придумать, какие еще испробовать стимулы… Нервы гортани – вместе с нервами, идущими к нижней части тела, – оказались перерезаны вместе с позвоночником. Парализованная ниже шеи, живая, в сознании и при чужом теле, обезьяна была, по словам самого Уайта, «опасной, воинственной и очень недовольной»[245]. Но при этом она все-таки жила.