Жестокая любовь государя - Евгений Сухов

— Вина красного! — пожелал Иван.

Дежурный стольник налил маленький стаканчик вина и вылил его в себя одним махом. Государь внимательно следил за тем, как расплывалось в удовольствии лицо отрока.

— Вкусна, царь, — заверил стольник, — так по жилочкам и разбежалась.

— Наливай!

Отрок опрокинул длинный носик кувшина прямо в кубок царю. Весело полилось вино, наполняя его до самых краев.

Бояре, посланные за государыней, виновато застыли у порога:

— Царица Анастасия Романовна сказалась больной и к столу прийти не может.

— Звать царицу! — сурово наказал Иван Васильевич. — Так и скажите: если не пойдет, как девку простую, повелю с постели за рубаху волочить!

Скоро появилась Анастасия. Лицо без румян, и сейчас она казалась как никогда бледной.

Иван опять сделался веселым. То и дело наказывал стольникам подливать вина и наливки, громко смеялся и без конца обращался к боярам:

— Ну, потешили меня медведи. Уважили своего хозяина! И пяти минут не минуло, как дюжину мужиков на землю положили! А тот детина, что в красном кафтане, руками пытался идти на зверя. Вот уморили! Да разве такую глыбину повалишь?!

Бояре вторили царю дружно, перебивая друг друга. Медвежья потеха запомнилась и им.

— А один-то аж на карачках побежал! Видно, зверем хотел прикинуться, так медведь его за своего не принял. Хвать лапищей по затылку и перевернул на спину, — орал Федор Басманов, не замечая того, что задел локтем кубок с наливкой, который тотчас опрокинулся, заливая порты и кафтаны сидящих рядом бояр. Да кто посмеет обидеться на любимца царя! — А другой, как зверь, рычать начал, а он возьми да хрясь ему по мордасам!

За столом то и дело раздавался хохот, бояре были оживлены. Царь не замечал Анастасию, а она, не притрагиваясь к еде, сидела молчком.

— Славно мы повеселились! Я все жалел, что женушки моей разлюбезной со мной на Красном крыльце не было, — говорил хмельным голосом Иван. — Такую потеху и ей увидеть не грешно, вот с нами бы на славу повеселилась! Но вот в следующий раз обязательно прихвачу, так и знай, Анастасия Романовна! — И трудно было понять царице, что же пряталось за этими словами — расположение или угроза.

— Вина мне! — неожиданно пожелала царица.

И стольник, стоявший рядом, не показывая удивления, налил Анастасии белого вина.

В этот день погода не удалась, к вечеру стылый холод заполз в терема, застудил все горницы и палаты, заставил бояр и боярынь кутаться в теплые меха. Печники уже вторую смену раздували печи, но они, ненасытные гигантские звери, пожирали огромные поленницы и не желали давать тепла, а то и вовсе гасли, ядовитым чадом наполняя палаты.

Дежурный боярин ходил по дворцу и материл печников, которые в ответ разворачивали испачканные в саже рожи и тихо роптали:

— Стараемся мы, боярин… Как можем стараемся! Только не хотят они гореть, холеры эдакие! Не самим же нам на дрова садиться. Мы уже и лапнику понатаскали, и щепы разбили. Не горит! Словно заговорил кто.

Боярин и сам видел, что холопы стараются, ходят печники по дворцу чумазые — темная сажа на руках и лицах, и ругался он больше для порядку.

И вдруг проступили на небе звезды, поленницы весело затрещали, выбрасывая в ночную мглу снопы жалящих искр. Ядовитый желтый дым повалил сразу изо всех труб, наполняя дворец радостным теплом.

Анастасия Романовна после обеда, сказавшись больною, ушла в терем, а царь ее не тревожил, только раз отправил Басманова справиться о здоровье. И когда окольничий вернулся, чтобы доложить, Иван безразлично махнул рукой и сказал:

— Ладно, будет с нее. Полегчает авось…

Анастасия уснуть не могла. Рядом на сундуке посапывала ближняя боярыня, а она искренне завидовала ее беспамятству. Едва царица закрывала глаза, как чудилась ей сцена, которую она наблюдала днем: медведь огромными лохматыми лапищами хватает детину и подминает под себя, а на лице болтаются лоскуты кожи. Однажды она даже вскрикнула, и боярыня тут же пробудилась и, оборотясь к царице, сонно спросила:

— Может, ты хочешь чего, матушка?

— Спи, Марфа Никитишна, спи. Это я так, почудилось.

Боярыня вновь заснула, а Анастасии по-прежнему не спалось. Ласково потрескивали в печи поленья, отбрасывая на середину комнаты через узкие щели красный свет. Было уютно и тепло.

Дверь открылась совсем неслышно — едва пискнула иссохшая петля и умолкла. А вслед за этим послышался осторожный шаг, и комнату осветил фонарь.

Это был Иван.

Государь, словно вор, пробирался в комнату царицы. Анастасия хорошо видела его лицо. Сейчас оно выглядело старше, и в запавших щеках прятались тени. На плечах домашний халат из красного сукна. Иван любил этот халат, подарок польского короля, и узоры, вышитые на рукавах, казались сейчас золотыми.

Государь поднял фонарь высоко над головой, и желтое пламя неровным светом забралось в темные углы, запрыгало по стенам, озарило постель царицы. Подле нее на сундуке дремала ближняя боярыня, которую не разбудил легкий шаг царя, и только когда одна из половиц, прогнувшись под тяжестью государевой мощи, жалобно ойкнула, боярыня открыла глаза.

— Государь! Иван Васильевич! Ты бы сказал, государь, тогда бы я и не пришла, — оправдывалась боярыня. — Царица иной раз киселя из клюквы просит…

— Поди прочь! — беззлобно прервал объяснение боярыни Иван. — Мне с царицей потолковать надобно.

Марфа Никитишна встрепенулась и, подпоясывая на ходу платье, удалилась.

Царь не садился, как будто дожидался приглашения Анастасии, словно не он здесь хозяин и не ему принадлежала комната, дворец и находившаяся в нем челядь.

Но царица молчала, притянув к самому подбородку одеяло. Иван Васильевич, не дождавшись приглашения, опустился на самый край широкой постели. От пытливого взгляда государя не ускользнуло, как Анастасия слегка отодвинулась. Однако это движение не походило на приглашение супруги занять брачное ложе. Скорее всего, оно напоминало страх небольшого зверька перед сильным и могучим хищником, каким в действительности был государь.

Царь нахмурился.

— Не ждала? — спросил он.

— Не ждала, Иван Васильевич.

Самодержец оперся дланью о постель, и ладонь ощутила тепло на том самом месте, где только что лежала Анастасия. Иван поставил на сундук фонарь, который осветил бледное лицо царицы.

— Дрожишь? — невесело поинтересовался государь. — Если не пожелаешь, то не трону… Одиноко мне на белом свете, Настя. Говорю тебе, как перед судом божьим, — один я! Батюшки я не помню совсем, матушки тоже рано лишился. Помню ее руки, добрые такие, ласковые. Все по голове меня гладила и приговаривала: «Ванюша, свет мой, радость моя единственная». Теперь только ты одна у меня и есть, Анастасия. Боярам я не верю, — махнул Иван рукой. — За медный алтын продать могут. Это я сейчас окреп, а раньше бывало, когда совсем отрок был, так они меня за волосья драли! Одежду какую попросишь, так давать не хотят! Говорили все: «Ты, Ванька, старое донашивай!» Вот так и бегал я в малолетстве разутый да голодный, как же тут не обозлиться. И ни одной родной души во всем царстве! Если я и бываю груб, Анастасия, так ты уж прости меня, грешного, не со зла я так поступаю. Ты веришь мне?