Капут - Курцио Малапарте

– Вы не узнаете меня? – сказал старый ясский еврей проникновенным и ласковым голосом, далеким голосом Алези, директора тюрьмы.

Я пристально посмотрел на него, задрожал и, покрывшись испариной, сделал движение, порываясь встать и уйти. Алези протянул через стол руку и задержал меня.

– Вы помните тот день, когда вы пытались убить себя в вашей камере? Камера номер 461 в левом секторе, помните? Мы пришли как раз вовремя, чтобы не дать вам перерезать себе вены. Вы думали, мы не заметили пропажи одного осколка от разбитого стакана? – Он рассмеялся, постукивая пальцами по столу в скачущем ритме смеха.

– Зачем ворошить былое? Тогда вы были очень добры ко мне. Но я не знаю, должен ли благодарить вас за это. Вы спасли мне жизнь.

– Я сделал плохо? – сказал Алези и после долгой паузы тихо спросил: – Зачем вы хотели умереть?

– Я боялся, – ответил я.

– А помните тот день, когда вы кричали и стучали кулаками в дверь?

– Я боялся.

Старик рассмеялся, закрыв глаза.

– Я тоже боялся, – сказал он, – тюремщики тоже боятся. Разве не правда, Пиччи, не правда, Корда, – добавил он, обернувшись назад, – ведь тюремщики тоже боятся?

Я поднял взгляд и увидел выходящие из тени за спиной старика лица Пиччи и Корды, моих тюремщиков в «Реджина Коэли». Они робко и ласково улыбались, я грустно и дружески улыбнулся им в ответ.

– Мы тоже боялись, – сказали Пиччи и Корда.

Они сарды, Пиччи и Корда, два маленьких худых сына Сардинии с иссиня-черными волосами, немного раскосыми глазами, с изнуренными вековым недоеданием и малярией оливковыми лицами в обрамлении черных волос, спускающихся вдоль висков до бровей, они похожи на византийских святых в обрамлении серебряного оклада.

– Мы боялись, – повторили Пиччи и Корда, исчезая понемногу в тени.

– Все мы негодяи, некуда правды деть, – сказал старый еврей, – мы кричали здравицу и аплодировали. Но, может, и те боятся. Они хотят вырезать нас, потому что боятся. Они нас боятся, потому что мы слабы и немощны. Они хотят уничтожить нас, потому что мы их боимся. Хи-хи-хи!

Он смеялся, закатив глаза, опустив голову на грудь и хватаясь костлявыми, восковыми пальцами за край стола. Мы все молчали, охваченные непонятным страхом.

– Вы можете помочь нам, – сказал старик, подняв голову, – генерал фон Шоберт и полковник Лупу послушают вас. Вы не еврей, вы не несчастный ясский еврей. Вы итальянский офицер…

Я беззвучно рассмеялся. Я стыдился себя, стыдился быть итальянцем.

– …вы итальянский офицер, вас должны послушать. Может, вы еще сможете помешать резне.

Говоря так, старик встал и глубоко поклонился. Два других еврея и Кан встали тоже и глубоко поклонились.

– Надежды мало, – сказал я, провожая их до дверей.

Они по одному пожали мне руки, молча переступили порог и стали спускаться вниз по ступеням. Я смотрел, как они пропадали в лестничном проеме: исчезали вначале ноги, потом спина, плечи, наконец, голова. Они пропали как провалились в могилу.

Только тогда я осознал, что лежу на кровати. Во мраке едва освещенной догорающей свечой комнаты я снова увидел четырех евреев, сидящих вокруг стола. В оборванных одеждах, с кровоточащими лицами. Из ран на лбу кровь медленно стекала по красноватой растительности. Кан тоже ранен, его лоб рассечен, сгустки крови в орбитах его глаз. Крик ужаса слетел с моих губ. Я вскочил на кровати, но двигаться не мог, ледяной пот струился по лицу. Пугающее видение бледных, сидящих за столом окровавленных призраков еще долго стояло перед моими глазами, пока сероватый рассвет не влился мутной жижей в комнату и я не провалился в прострацию глубокого сна.

Проснулся я очень поздно, наверное, после двух часов пополудни. Обувная мастерская на углу улицы Лэпушняну была закрыта, окна Жокей-клуба тоже закрыты согласно святой традиции сиесты. На кладбище рабочие, мусорщики и возничие стоящих с утра до вечера возле Биржи пролеток сидели на могилах и ступенях убежища и молча обедали. Запах жирной брынзы поднимался к моим окнам вместе с роем мух.

– Добрый день, dòmnule capitan, – говорили кучера и мусорщики, отрываясь от еды и кивая мне в знак приветствия. Пожалуй, в Яссах меня знали уже все. Рабочие тоже оторвались от обеда, глазами показали на хлеб и сыр, приглашая присоединиться.

– Mulzumesco, спасибо! – прокричал я, показывая свой сыр и хлеб.

Что-то витало в воздухе, что-то тревожное. Небо затягивали черные тучи, оно хлюпало приглушенно, как болото. Румынские солдаты и жандармы расклеивали обращения полковника Лупу: «Жители домов, откуда будет открыт огонь по войскам, а также жители ближайших домов будут расстреляны на месте все, мужчины и женщины, afara copii, за исключением детей». Аfara copii, за исключением детей. Поковник Лупу, подумалось мне, уже обзавелся алиби, по счастью, он любит детей. Мне доставляло удовольствие думать, что в Яссах есть хоть один порядочный человек, который любит детей. Отряды жандармов стояли в засаде в дверных проемах домов и в огородах. Солдатские патрули проходили, стуча каблуками по асфальту. «Добрый день, dòmnule capitan», – с улыбкой говорили сидящие на могилах рабочие, мусорщики и возничие; листья деревьев (против темного неба они были темно-зелеными, фосфоресцирующего зеленого цвета) шелестели на влажном горячем ветру, дувшем с реки Прут. Стайки детей бегали среди могильных холмиков и старых каменных крестов – милая житейская сцена, вот только под этим тяжелым свинцовым небом казалось, что они играют в отчаянную, последнюю игру.

Странная тревога нависла над городом. Мясистая зловещая беда, маслянистая и сверкающая, как спуск стальной машины, готовой перемолоть своими шестернями дома, деревья, дороги и жителей города Яссы, afara copii. Если бы я мог каким-то образом предотвратить погром. Но штаб генерала фон Шоберта находился в районе Копоу, мне не хотелось ехать в Копоу. Генералу фон Шоберту нет дела до евреев. Старый солдат, баварский дворянин, добрый христианин, он не вмешивается в такие вопросы, какое ему до них дело? И все-таки нужно пойти к генералу фон Шоберту, сказал я себе, нужно хотя бы попытаться, ведь неизвестно, чем все кончится.

Я направился в Копоу пешком. Возле университета меня остановил поэт Эминеску, приглашая взглянуть на свой памятник. В прохладной тени деревьев птичье сообщество располагалось на ветках. А один птенец сидел на плече поэта. Я вспомнил, что у меня в кармане рекомендательное письмо к сенатору Садовяну, человеку высокой культуры, счастливому любимцу муз. Вот он-то наверняка предложит мне стакан холодного пива и, конечно же, прочтет стихи Эминеску. La dracu генерала фон Шоберта, к черту и его тоже. Я вернулся, пересек двор Жокей-клуба и стал подниматься по лестнице к полковнику Лупу, намереваясь обратиться прямо к нему. Хотя он точно рассмеется мне в лицо.

– Dòmnule capitan, да я ничего не знаю об этом погроме, я же не гадалка. И все же, если погром действительно готовился, полковник Лупу должен о нем знать. В восточной Европе погромы всегда готовят и исполняют при пособничестве местных властей. В задунайских и закарпатских странах случай никогда не играет никакой роли даже в событиях случайных. Он рассмеется мне в лицо. Аfara copii. La dracu полковника Лупу, к черту и его тоже.