Камера хранения. Мещанская книга - Александр Кабаков

Каким-то странным образом, распространившись в совершенно иную сферу, новые веяния изменили отношение к автомобилю. Почти норма среди обеспеченных людей – нанятый шофер, управляющий собственным автомобилем нанимателя, – стала редкостью, старомодной привилегией и причудой лауреатов. Владельцы носатеньких «Москвичей», тяжелозадых «Побед» и даже новомодных двухцветных «Волг» сели за руль. Довершила перемены в отношении к автомобилю Национальная выставка США, проходившая летом 1959 года в Сокольниках. Там сверкали и переливались яркими цветами машины, сильно превышавшие по классу безнадежно черные обкомовские «ЗИСы». И за рулем такой перламутровой, как леденец, машины время от времени появлялись демонстраторы – молодые и явно безответственные мужчины и женщины.

Костюмы, сшитые по блату в театральном костюмерном цехе или, тоже по знакомству, у полулегального таллинского портного, к которому надо было ездить на примерки, ушли из перечня понятий о счастье. Да и портного государство вдруг отпустило к родственникам в Финляндию… Вместо рукотворных чудес вышли на авансцену импортные вещи или, предел желаемого, привезенные из-за границы теми, кому там положено бывать.

Время пижонов и кустарной роскоши неотвратимо кончалось. Наступило время постепенной легализации стиляг. В конце сороковых и начале пятидесятых это была почти секта. У них был свой язык, своя музыка – джаз, свои идеалы внешности – самые осведомленные, «штатники», довольно точно копировали американских студентов-отличников. Но после фестиваля, во время которого обнаружилось, что настоящие штатники любят Ленина, а еще больше – Мао Цзэдуна, и наши стиляги как-то сошли на нет. Одни резко постарели, другие банально спились, третьи утратили азарт и донашивали пиджаки, сшитые в Филадельфии по моде сорок восьмого года…

А их страсть к вещам, сделанным там, куда садится солнце, пошла вширь и вглубь оказавшегося склонным к этой заразе советского общества. То, что было азартной игрой – «фарцовка» возле гостиниц и ресторанов, – стало занятием почти безопасным и рутинным для добропорядочных студентов. То, что напоминало промывку породы в поисках золотого песка и самородков – проход по комиссионкам, как сейчас сказали бы, мониторинг, – стало обычным развлечением многих мирных обывателей. Позже примерно то же самое произошло с тамиздатом – Пастернака читал один на тысячу, а Солженицына уже один из десяти. Оказалось, что у советских людей нет иммунитета против всего несоветского.

…Вот тут наконец мы и переходим к сути истории, до которой никак не могли добраться сквозь заросли воспоминаний.

Школа шла к концу. Девятый класс стал прекрасным временем – уже не дети, еще не выпускники, озабоченные конкурсом на физфак: пятнадцать человек медалистов на место. Девочки за время каникул все как одна переоделись в юбки колокольчиками и узкие блузки с бесчисленными пуговичками на спине. Со школьной формой это совмещалось условно: физиологическая причина исчезновения коричневого шерстяного платья сообщалась завучу шепотом, и, чтобы как-то скрыть природу, поверх блузок надевались испытанные черные фартуки.

Юноши, как более вольнолюбивая часть любого сообщества, от форменных кителей отказались без объяснения причин. В результате мужественная часть поколения выглядела примерно так, как средний делегат фестиваля, слегка двинувшийся умом от реалий социалистической действительности.

На ногах были черные туфли с острыми носами, на тонкой подошве. Подошва была картонная, что не мешало, однако, сходству с обувью всемирной молодежи. Мешало только то, что стоили «полуботинки мужские кожаные» 93 рубля с копейками, а такая сверхдоступная цена наводила на подозрения. И подозрения эти были основательными, поскольку местом изготовления обувного изделия была указана фабрика в г. Кимры. Картонная подошва размокала за половину любого сезона.

Над ботинками возвышались – и были отчасти видны, поскольку брюки были коротковаты, – носки бескомпромиссно красного цвета, который вообще пользовался популярностью, хотя комсомольская идеология уже тогда многим из нас была чужда.

Упомянутые коротковатые брюки имели стрелку несминаемую – поскольку в соответствии с народно-армейской хитростью намазывались мылом по изнанке перед глажкой. Брюки эти, поперек любых трудностей советской торговли, покупались непременно черные, из гладкого шевиота, и были не менее узкие, чем короткие. Вершиной стиля были широкие отвороты, манжеты… В брюки заправлялась расстегнутая до пупа рубашка, вышеназванная красная или романтическая черная, та и другая получались в тазике горячей воды с помощью «краски текстильной устойчивой». От непременно поднятых рубашечных воротников на шее оставались соответствующие полосы, но это не смущало: их закрывали пестрые косынки, конфискованные у матерей. У меня был комплект коричневый – крашеная рубашка и каким-то случаем купленные брюки того же цвета. Я был счастлив, и дело даже не том, что я, как уже рассказывал, в детстве полюбил этот цвет раз и навсегда, – дело в том, что в таком коричневом комплекте выходил на сцену Ив Монтан, еще не ренегат, а «певец рабочих кварталов», «когда поет далекий друг», очень мне тогда нравившийся…

Вершиной образа во всех смыслах была прическа, называвшаяся «канадская полька», «высокий зачес» или попросту «кок». Делалась она следующим образом.

Сзади волосы подрезались и дочиста подбривались на уровне нижних шейных позвонков. Перед этим длинные волосы на висках зачесывались и даже затягивались расческой гладко назад, а после стрижки свисали над шеей, напоминая предшествовавшую «канадской польке» прическу конца сороковых «под Тарзана». Между гладко зачесанными по бокам волосами и устраивался вожделенный кок – сильно приподнятый надо лбом и зачесанный к макушке чуб, действительно напоминающий птичий гребень. Самым изыском был кок, слегка свешивающийся на лоб, как бы небрежный…

Удерживать все это в заданном положении было очень и очень нелегко.

Тут и вынималась из кармана плоская, диаметром в трехкопеечную монету и толщиной миллиметра в три-четыре коробочка. Впоследствии в таких, с изображением пятиконечной звезды, продавалась вьетнамская мазь «Золотая звезда», в просторечии «звездочка» – обезболивающее снадобье с сильным ментоловым запахом. А тогда на коробочке была простая надпись на русском и каком-то, полагаю, прибалтийском, языке – «бриолин».

Пахла эта полупрозрачная мазь омерзительно. Это не было зловоние – это был тошнотворный аромат очень дешевой парфюмерии, смешанный с запахом прогорклого жира. На ощупь она была еще противней – скользкая субстанция, быстро тающая даже не в сильную жару и стекающая грязноватыми струями… Большее отвращение, чем бриолин, вызывали только мухоловки – развешиваемые на все лето по квартире липкие бумажные спирали. От вида прилипших мух тоже возникали позывы тошноты…

Но без бриолина кок было не построить. А смазанная им любая прическа держалась непоколебимо, к тому же блестела, что, в соответствии с тогдашними представлениями о прекрасном, было желательно.

Жара в тех краях, где происходит действие этого рассказа, в конце августа ужасная. И проклятый бриолин тек по шее и даже по спине под новой рубашкой и уже нисколько не удерживал кок, так что на голове был просто жирный комок сбившихся волос, а бриолин тек, и трупный его запах наполнял все вокруг…