Последний мужчина - Михаил Сергеев

— В точку! Герой и образ должны совпадать! Станиславский забыл вписать в «систему» финал! А может, не решился, когда осознал логическое завершение. «Материала не хватало» — вполне подходящее для него выражение.

— Однако с примерами будет туго.

— Но есть. Вот Алентова. Играет даже не про себя, а просто себя. Удивительный дар не замечать, что под ногами уже не мостовая, а сцена.

— А не говорят ли сейчас личные предпочтения?

— Отнюдь. Мне не нравятся резкие женщины. Что-то в семи буквах теряется. И потом, за такой дар надо платить. Ведь легко не заметить и обратное.

— Ну не всем же обладать… — собеседник снова поднял брови, обозначив привычку выражать сарказм и таким образом.

— Обладающие есть. К примеру, Збруев, Тихонов. Достаточно.

— В чём же их удивительность? Если там — удивительный дар.

— А вы бываете злы, Василий Иванович. — Сергей нахмурился. — Редчайший случай, когда актёры шагнули на сцену не за успехом. И с молодости не выговаривали слово «интрига». Высший пилотаж. Как у Рождественского в поэзии. Полное отсутствие даже лёгкой дешевизны. Покруче «Табаковых» вместе взятых.

— Добавляйте: «по моему мнению». — На этот раз хозяин кабинета улыбнулся. — Чем же последний-то не угодил?

Да кто ж сказал? Прекрасный актёр. Всегда чувствовал момент, когда нужно было сыграть. И по моему мнению, конечно… Но, замечу, если бы Николаев писал только музыку, его песни жили бы дольше, — гость щёлкнул языком, — оставьте жадность «Парамоше». Так вот, без финала система… С тех пор и лжём. Автор — страницам, которые не отдают людям, а забирают у них. То есть отнимает, зная о лжи, притворяясь. Узнаёте перевоплощение? Актёр — игре. Постановщик — зрителю. Впрочем, не с тех самых пор, Пелевин усмотрел.

— «Чапаев и Пустота»?

— Уж не в «знатоках» ли играли по молодости? Опять угадали, Василий Иванович. Актёр-старик может сыграть себя вечером, но семидесятилетнего худрука и днём — упаси господь. Вот уж впору — дорогу молодым. Жёнам. Их притязания по-прежнему тяжёлый молот. Только кто не понял, о чём книга, после первых двух слов на обложке, может не читать.

— А вы поняли?

— Без сомнения. Потому как издана давно и под другими названиями. А заглавная буква для несмышлёных.

— Под какими названиями?

— «Станиславский и система», «Шекспир и драма», «Шилов и живопись». «Жизнь и успех», наконец. Полно… Ладно, — Сергей махнул рукой, — к комдиву ещё вернёмся.

— Ну, вот и актёров приговорили.

— Не всех. И не только. К примеру, один известный певец лжёт женщинам прекрасными песнями, а в перерывах бьёт их по лицу. «Живописцев» и киношных даже трогать не будем. А вот актеры… многие давно играют себя. Кто-то не может выполнить ваши требования, а кто-то, подозреваю, понимает, что «Не верю!» — не возглас, а вопль, и не протянутая рука, а удар в спину. Но опасаются говорить об этом. Изгоем быть не хочет никто. «Я уже здесь, в пропасти, — кричит большинство, — где можно жить не своей жизнью. Распиная не себя, а кого-то. Давай и ты!». Зловещий призыв. Потому что они понимают свою ложь. Согласитесь, трудно представить многих в старшем поколении в перевоплощениях — Миронова, Евстигнеева, Ефремова и, конечно, Бондарчука, Тихонова, Сокурова, разве всех перечислишь? Да и сегодняшних — Машкова с Бероевым и очнувшегося Дюжева. Понимание позволяет им жить. Жить за себя. Играть только себя. А вот это уже иное требование, и не ваше, а Его, — не поднимая глаз, он показал на потолок. — Думаю, не только Дюжев сознаёт, сколько пацанов накосила популярность известного сериала. Скольких матерей сделала несчастными. Но очнулся.

— Я не ослышался? Сокурова?

— Именно так. Идеальный актёр… абсолютный слух к себе. И роль великая — создание фильмов-страданий, фильмов-сожаления. Боли за слепоту человеческую. Даже ошибки дороги душе художника. Это вам не Гамлет с его поисками оправдания мести. Здесь книга из другой, той библиотеки. — Он кивнул головой вверх. — «Сокуров и совесть».

А слышать разницу между воплями и зовом не каждому дано после полученного «образования». Допускаю, что и в учителях есть скрытые бунтовщики. Только не афишируют. Семья, дети, хлеб… знаете ли. Но результат, как видим, втихую выдают.

Сергей смолк и дважды с шумом вздохнул:

— Жарковато что-то… или кажется, — произнёс он, глядя на форточку. — Оставим перевоплощения. Тем более есть одно удивительное исключение, — гость потрогал мочку уха, кашлянул и, сунув руку в карман, медленно направился вдоль стены к шкафу. Затем, развернувшись, проделал то же самое в обратном направлении. — А вот с пьесами — беда. Есть такие роли, — он как-то странно наклонил голову к плечу и чуть поморщился, — будто специально написанные для гибели, уж простите за пафос. Где без раздвоения и ухода не обойтись. Рукою художника двигал не Он.

— Раздвоения? Личности?

— Не совсем.

— Что-то иное? Или кто-то?

— Никуда даже ходить не надо — наш третий участник разговора. Правда, незримый и онемевший. Ни Гамлета, ни персонажей Фауста из «трилогии», ни тем более современных суперзлодеев с их супержестокостью актеру не осилить. Да и вам не поставить. Оставаясь собой и в себе. Если не халтурить, как призналась Миррен. Нужно обезуметь. По-другому — никак. Но тогда придется одного человека забыть. Себя. Вычеркнуть. Пусть на время, но предать. А значит, наотмашь ударить, заставить умереть. — Говоривший снова направился к шкафу. — Это вам не «Идиот» Достоевского. Не сыграть, а стать «идиотом» — недостижимая для них мечта. И многие не доживут, хотя издавать звуки и двигаться — будут. В том числе на сцене, в том числе и в этой роли.

Так вот, — одна из рук плавно покинула карман и указательным пальцем уперлась в Меркулова, — современная драматургия богата подобными смертями сыгранных ролей! Но есть и другие роли, после которых никто не уходит из зала до утра, боясь забыть рождённое ими иное биение сердца. Иное не от восхищения игрой, а оттого что застучит вдруг в унисон с другими, а вместе — с сердцем мира. Давно потерянного мира. Зритель почувствует это. Неужели не заметили, как не спали тысячи людей после «Острова»? «Дирижёра»? А утром на работу шли другие лица. И если хотя бы несколько из них уступят место женщине, а не уткнутся в газету, — первый шаг будет сделан.

— Вы себе противоречите! Получается, играть злодея все-таки нельзя? — ухмыльнувшись, бросил режиссёр, и откинулся на спинку, явно отдавая предпочтение подходам попроще. — Ведь передачи добра там нет?

— Как раз напротив. Не передёргивайте. Нравственное понимание поступка персонажем и есть передача неправедности его мыслей зрителю. Подчеркиваю особо — не понимание зрителем, а передача именно актером таких чувств. Говоря прямо, непорядочный, чёрствый, способный на подлость человек ни играть, ни передавать добро злодея, а оно есть в каждом, не способен. Он беда в искусстве, кем бы ни был — писателем, художником или пианистом — и каким бы талантом не обладал. Он бьёт, убивает людей при каждом выходе на сцену, на выставке картин, каждым новым фильмом, книгой. Насильники и убийцы далеко позади в своих злодеяниях таких «признанных» деятелей. Их жертвы — единицы. Их жертвы, плоть, а не душа, что прощается церковью.