Борис Пастернак - Анри Труайя

Далее рассказывается, что у могилы выступил с весьма умеренной речью о достоинствах писателя философ и историк Валентин Асмус[144], после чего, как пишут авторы отчета, частью собравшихся внезапно овладел гнев, и они стали выдвигать несуразные требования. «Из толпы раздался выкрик: «Хочу сказать от имени рабочих…» — неспешно продолжает заместитель начальника отдела культуры Перов[145], — и далее молодой человек «стиляжного» типа начал кричать истошным голосом примерно следующее: «Пастернаку, этому великому писателю, не дали в нашей стране издать свою книгу… Ни одному советскому писателю не удалось подняться до таких высот творчества, как нашему дорогому Пастернаку…» Человек 15–20, стоявшие рядом, зааплодировали, однако большинство присутствовавших отнеслось к его выкрикам неодобрительно. Одна из женщин, стоявшая с ребенком на руках, громко сказала: «Какой же это писатель, когда он против советской власти пошел!» После того как гроб был предан земле, большинство публики покинуло кладбище. У могилы осталась небольшая группа молодежи. Здесь читались стихи, посвященные Пастернаку, но не содержавшие политических выпадов. С чтением своих стихов выступил, в частности, выпускник Литинститута Харабаров, исключенный недавно из комсомола.

Собравшиеся на похороны иностранные корреспонденты были разочарованы тем, что ожидавшегося ими скандала и сенсации не получилось и что не было даже работников милиции, которых можно бы сфотографировать для своих газет.

В заключение следует сказать, что попытки использовать похороны Пастернака для сенсации и возбуждения нездоровых настроений успеха не имели. То, что наша литературная печать не дала некролога о Пастернаке, ограничившись сообщением от имени Литфонда, было правильно воспринято в кругах художественной интеллигенции.

Следовало бы вместе с тем обратить внимание Союза писателей и Министерства культуры на необходимость усиления воспитательной работы среди творческой молодежи и студентов, часть которых (количественно ничтожная) заражена нездоровыми настроениями фрондерства, пытается изобразить Пастернака великим художником, не понятым своей эпохой»[146].

В момент, когда закрытый наконец гроб стали опускать в могилу, зазвонили колокола церкви Преображения Господня. Наверное, замечает Ольга Ивинская, это было не более чем совпадение, наверное, колоколами этими редких тогда людей, оставшихся верными религии, созывали на вечерню… Но перепуганный распорядитель закричал: «Скорее! Похороны кончились, это начинается нежелательная демонстрация!» И действительно, в то самое мгновение, когда первые комья земли ударились о крышку гроба, от могилы раздались голоса: «Слава Пастернаку!.. Прощай, самый великий из нас всех!.. Осанна!.. Слава! Слава!» Ольга Ивинская была и счастлива, и встревожена столь несвоевременными и неуместными проявлениями популярности Пастернака. В то время как законная вдова, Зина, имела право на сдержанное уважение со стороны властей, Ольга не чувствовала себя в безопасности от новых придирок.

В ближайшие же дни ее стали посещать весьма любезные представители отдела культуры. Гости усердно расспрашивали ее о том, чем обеспечивались ее средства к существованию при жизни Пастернака, на что она живет после его смерти. Не звучал ли в их вопросах упрек в том, что она была посредником между Борисом и иностранными издателями, улаживая проблемы с авторскими правами? А что ж, способ не хуже других возложить на нее ответственность за антисоветское преступление, каким им и сейчас виделся «Доктор Живаго»!

Ольга хорошо понимала, что КГБ не станет терять времени на бесполезные обыски. И вот уже одним махом «накрывают сетью» Ольгу Ивинскую и ее дочь Ирину. Обеих арестовывают[147], привозят на Лубянку и предъявляют им обвинение в «контрабанде валюты». Для Ивинской эта история стала мерзким и нелепым повторением той драмы, которую она пережила одиннадцать лет назад, когда ее объявили злым гением писателя, готового на все, лишь бы ей угодить. Убежденность следователя была непоколебима, его обвинения совпадали с высказываниями Алексея Суркова, бывшего генерального секретаря Союза писателей, для которого дело представлялось яснее ясного: наивный и простодушный поэт Пастернак послушался пагубных для него советов любовницы, профессиональной заматерелой авантюристки, которая вынудила его написать «Доктора Живаго» и опубликовать роман за границей в целях личного ее, Ольги Ивинской, обогащения. Сколько ни отпирались Ивинская с дочерью — тщетно, следователь их не слушал, его это все ничуть не волновало. Процесс был закрытым, судебное заседание — также при закрытых дверях — состоялось 7 декабря 1961 года, решение было вынесено быстро, и приговор оказался суровым. Ольгу Ивинскую снова осудили на восемь лет лагерного режима, ее дочь Ирину — на три года.

И вот уже они обе трясутся в тюремном вагоне, вот уже они начинают путь в Сибирь, к заледенелому одиночеству Тайшета, после которого их переведут в другой лагерь, молдавский, чтобы отбывать срок дальше.

* * *

Само собой разумеется, это абсурдное продолжение «дела Пастернака» за границей было сочтено доказательством бесчеловечного и не соответствующего времени догматизма, царившего в СССР. В январе 1961 года члены ПЕН-клуба, среди которых были генеральный президент английского ПЕН-клуба Дэвид Карвер[148] и писатель Грэм Грин, направили Алексею Суркову телеграмму с просьбой безотлагательно вмешаться и потребовать от правительства освобождения Ольги Ивинской и ее дочери.

Ответ Суркова от 24 января 1961 года гласил: «Союз советских писателей не видит никаких оснований — ни моральных, ни законодательных — для того, чтобы требовать освобождения Ольги Ивинской и ее дочери. Нам кажется странным, что ПЕН-клуб и Авторское общество Лондона так легко и решительно встают на защиту вульгарных авантюристок, не имеющих никакого отношения к литературе, не желая разобраться ни в том, кто они такие, ни в том, за что осуждены». А поскольку Дэвид Карвер позиций не сдавал и продолжал стоять на своем, то и получил в ответ поток грязи, несправедливых и непристойных обвинений в адрес двух несчастных женщин. Возмущенный этим Серджо д’Анджело, которого то и дело походя цитировали в клеветнических пасквилях, принял эстафету от генерального секретаря английского ПЕН-клуба, реплика его прозвучала враждебно и язвительно: «Для того чтобы загасить ваше озлобление, оказалось недостаточно смерти Бориса Пастернака, теперь вы изливаете его с помощью брани и клеветы на двух беззащитных женщин, к тому же еще и серьезно больных, — писал он. — Отныне у меня больше нет иллюзий по поводу того, что вы способны пересмотреть свое поведение, предоставить доказательства гармонии и человечности. Но и вы не стройте иллюзий насчет того, что вам удастся замять дело Ивинской: верность всех цивилизованных и порядочных людей не позволит вам закрыть это дело, пока справедливость не будет восстановлена».