Белый князь - Юзеф Игнаций Крашевский

также готовился к отъезду, не скрывая своей радости. Хотя тяжело ему было усидеть на коне с его короткими ногами, а дорога, от которой отвык, была для него ужасным мучением, он радовался освобождению.

И на князе видно было оживление какой-то надеждой. Вчера ещё монах, сегодня он принял княжескую физиономию, тон и облик.

Предпелк и его товарищи сильно этому радовались, потому что пробуждение в нём рыцарского духа многое предсказывало.

До наступления дня после богослужения и благословения аббата Белый вместе с сопровождающем его Монахом, которому были поверены письма для папы, в польском кортеже направился к Авиньону.

Когда они въехали на пригорок, с которого были видны Дижон и его соборы, Бусько, едущий в конце кавалькады, повернулся к городу, снял с головы шапку, поклонился ему и попрощался с ним.

– Даст Бог, мои глаза больше не увидят ваших стен… только вина будет немного жаль.

С каким чувством прощался Белый с этим монастырём, в котором какое-то время насладился покоем, – никто, даже товарищ его, угадать не мог. Временами плакал и смеялся, мрачнел и отнюдь не монашеским разговором забавлялся с Ласотой, который больше рассказывал ему о прекрасной Фриде Бодчанке, об охоте в околицах Гневкова, о рыцарских забавах, чем о монашеской жизни, от обязанностей которой князь не был ещё освобождён.

III

Целых два года прошли с той минуты, когда польские послы вывели Владислава Белого из аббатства Св. Бенигна, а ни в Гневкове, ни в Великопольше слышно о нём не было.

В монастыре также напрасно ожидали его возвращения. В Авиньоне папа Григорий IX, родом француз, под влиянием династии, правящей во Франции, с которой был так близко связан родственными узами Людвик Венгерский, – просьбу Белого Князя выслушать не хотел. Усилия были тщетны; предвидя затруднения, какие секуляризация князя могла навлечь на Польшу, Григорий IX решительно отказывался освободить от обета.

Польские послы напрасно там ожидали перемены – Белый объявил им, что останется в Авиньоне дольше, и отправил одних в Страсбург, других – в Византию, там обещая с ними соединиться. Ибо всегда имел надежду, что папу склонит мольбой. Так прошло некоторое время.

Вконец уставший князь тайно выкрался из Авиньона с одним, возможно, Буськом, и хотя от клятв особождён не был, сняв облачение, в какой-то дорожной одежде, наполовину рыцарской, с мечом сбоку явился к ожидающим послам.

Ласота хотел потащить его с собой в Польшу. Была какая-то надежда, что он даст склонить себя к этому. Однажды утром, не сказав никому, князь ушёл, оставив только письмо, что он сперва должен поехать на двор короля Людвика.

Ласота нагнал его, желая вернуть, но, не в состоянии этого сделать, должен был пожертвовать собой и ехать с ним в Буду. С той поры ни о князе, ни о Ласоте слышно не было.

Предпелк из Сташова, Шчепан из Трлонга, Вышота из Корника вернулись домой с сильной жалобой на непостоянство ума человека, который лихорадочно хватался за любую мысль и вскоре её равно пылко отталкивал.

Мало можно было рассчитывать на такой характер, внезапных выходок и перемен которого посчитать было невозможно.

В своём последнем разговоре с послами он, что по дороге из Авиньона удивлял их смелостью своих замыслов, что мечтал уже о завоевании короны и напоминал им Локетка, – вдруг совершенно изменил свои планы.

– Пусть мне мой Гневков отдадут, – кричал он, – ничего больше не хочу… Мне нужен отдых – друзей у меня не достаточно, забыли обо мне; не хочу рваться на то, с чем не справлюсь. Людвик мне Гневков должен отдать.

Уже с этой мыслью, недалеко достигающей, Владислав поехал в Буду.

Прошло два года. В Польше перестали его ожидать. Доходили слухи, что князь сидел в Буде на милости племянницы, ничего не в состоянии выпросить у Людвика, даже маленького Гневкова. Королева вступалась за него напрасно, Людвик его презирал и, шутливо смеясь, говорил ему:

– Ты монах; дам тебе тут в Венгрии аббатство в лесах, чтобы было где охотиться и скрыться в трущобах, раз тебе устав надоел. Верь мне, это тебе лучше, чем Гневков, где люди тебе голову будут кружить, а ты, послушный им, можешь делать глупости. Мне тебя жаль… Будь аббатом в Венгрии.

Говорили также, что Владислав, как аббатом быть не хотел, так и о монашеских обетах, от которых освобождён не был, – забыл. Самовольно сбросил рясу, одевался по-мирски, отпустил волосы, припоясал меч и просиживал у девушек двора молодой королевы Елизаветы.

Но эти фантазии у него были непродолжительны.

Иногда достаточно было звука колокола, открытых дверей костёла на дороге, разговора с монахом, чтобы вдруг нападало на него покаяние. Он начинал каяться, молиться, беспокойно говорил о возвращении в келью, пока песенка Буськи и новые товарищи с этой дороги его не отводили.

Бусько, хоть был бы рад вернуться в Гневков, из которого был родом, смирился с судьбой, какая их ожидала в Буде. Венгерское вино напоминало ему Шенове и Восне, хотя иногда жалел о Помарде; а, выпив, говорил о своём пане, что он так и умрёт, как жил, скача на пёстром коне.

В Великой Польше Наленчи обращали глаза в другую сторону. Не отчаивались, что Мазовецкие дадут себя на что-то соблазнить. Тем временем Оттон из Пилцы сам отказался от губернаторства, где усидеть не мог. Советники королевы Елизаветы убедились, что Великопольше нужно было дать великополянина. Вместо него назначили Судзивоя из Шубина, которого приняли, радуясь ему как одержанной победой над малополянами.

Было это ранней и отвратительнейшей весной 1373 года. Дерслав Наленч, которому не удалась попытка заполучить одного из Пястов, – сидел в своей Большой Деревне, теперь меньше занимаясь общественными делами. Всем его утешением было слушать обильные сплетни о разных неудачах короля Людвика и старой королевы.

Его непомерно радовало, когда он слышал нарекания на их правление и тоску по Пястам. Практически вся Великопольша, хотя ничего не могла предпринять, чтобы освободиться из-под чужого, как говорили, владычества, чувствовала и думала то же, что и Дерслав. Она была непримиримой, была враждебной, малейшая возможность могла там привести к взрыву.

Дерслав имел привычку говорить и повторять с какой-то пророческой уверенностью, которую иногда принимают старые люди:

– Увидите! Увидите! Я говорю вам, что не умру, пока снова Пяста не увижу на троне! Вернётся наша кровь, вернётся!

Некоторые над ним смеялись, пожимали плечами, другие, слыша его с такой решительностью повторяющего всегда одно, готовы были ему поверить. И многие в Великопольше говорили тогда: «Дерслав Наленч говорит, что не умрёт, пока снова не увидит