Марадентро - Альберто Васкес-Фигероа

– К нам в котел и не такие попадали.

– При условии, что мы узнаем, где он повесил гамак. Только я слышал, что он длинноногий, несется быстрее тигра, которого заели клещи.

– На этот раз он не один, а женщины не дадут ему разогнаться. – Колумбиец указал на огромное зеленое пространство у себя за спиной. – Это труднопроходимая местность, – добавил он. – Лесная чаща, чуть-чуть саванны, горы и ущелья. Далеко не уйдешь.

– Главное не где они находятся, а куда направляются, – сказал мулат, с наслаждением покусывая кончик огромной сигары: он курил их постоянно, желая подчеркнуть свою силу и власть. – Если девчонка слышит «музыку», наверняка она направляется к новой «бомбе». – Собеседник ничего не сказал, но по его глазам было видно, что он отнесся к этому скептически. – Я знаю, что ты не веришь в эту чертовщину. Но я уверен, что это правда.

– Как тогда, с марикитаре?

– Паршивец струхнул, в этом все дело. Он неплохо искал камни в реках, но «Мать алмазов» оказалась ему не по зубам. Стоило ему очутиться на краю тепуя, как он тут же обделался и позабыл, даже как его зовут.

– Ас чего ты взял, что с девчонкой этого не случится?

– Потому что она другая. – Бачако обернулся и поискал глазами индейца арекуна, который развлекался, стреляя из лука в рыбу недалеко от берега, к которому они причалили, и подозвал его взмахом руки. – Обезьяноед! – крикнул он. – Иди-ка расскажи колумбийцу, какая она, гуарича.

Тот, кого назвали Обезьяноедом (индеец больше смахивал на обезьяну, чем маримонды, которыми он привык питаться), приблизился к ним подпрыгивающей походкой, остановился перед колумбийцем, которому едва доходил до пояса, и, вытянув шею, издал короткий рык, замечательно имитируя крик арагуато.

– Гуарича родилась, чтобы стать женой Макунаймы, друг, – сказал он. – Но даже бог не может коснуться ее, не обжегшись, потому что она сделана из древесины гуачимака, дерева, из которого получается огонь[47]. Гуарича слышит и видит то, что никто не слышит и не видит, потому что «кари-кари» одолжил ей свои глаза, а кунагуаро[48]– свой нос. Гуарича знает то, что больше никто не знает, потому что…

– Да пошел ты к чертовой матери! – нетерпеливо перебил его колумбиец. – Единственное, что есть у гуаричи, – это самая аппетитная киска к югу от Карибского моря, и, чтобы ее скушать, стоит побегать за ней по горам до самого края гуайка. – Он весело засмеялся, схватив двумя пальцами крохотный нос туземца, словно перед ним был озорной мальчишка. – Пойдешь с нами к гуайка или обмочишься, как только их почуешь? А? Тебе нравятся гуайка, индейская морда?

Тот отпрыгнул назад, рискуя оставить нос в руках мучителя, и, убедившись, что он остался на прежнем месте, угрюмо ответил:

– Гуайка сначала убьют белого, затем негра, потом индейца, а уж потом гуаарибо. У меня будет время помочиться на твои штаны, когда ты раздуешься и будешь облеплен мухами. Попомни мое слово, приятель!

Он вновь отпрянул, когда колумбиец протянул ручищу, чтобы схватить его за горло, но тут вмешался Бачако Ван-Ян, который встал между ними.

– Кончайте собачиться! – приказал он. – Никто и не заикался о том, чтобы соваться на территорию гуайка. «Мусью» не такой дурак, чтобы попытаться. – Он взмахнул рукой, призывая своих людей вновь погрузиться в огромную куриару. – Все на борт! – крикнул он. – Возвращаемся!

И они поплыли обратно, не пропуская ни одной детали на берегу и время от времени причаливая, чтобы хорошенько осмотреть места, которые могли послужить убежищем тем, кому уже один раз удалось обвести их вокруг пальца. Солнце уже стояло прямо над головой, когда они проникли в крошечное каньо на правом берегу. Арекуна тут же начал принюхиваться, словно легавая собака, неожиданно спрыгнул на землю, прошел по следу, как подсказывало ему чутье, и обнаружил присыпанное землей и листьями кострище, где накануне вечером Асдрубаль Пердомо разводил огонь.

– Они не спали здесь, – изрек он, определив на ощупь, давно ли погас костер. – Снялись ночью, – добавил он, и в его тоне звучало неодобрение. – «Разумные» не уважают «таре» луны, они воспользовались ею, чтобы убежать. Плохо дело! – убежденно сказал он. – Плохо дело!

С этого момента Бачако Ван-Ян больше не сомневался, по какой дороге отправился венгр вместе с островитянами: ясно, что раз их лодку нигде не видно, значит, остается только неизвестный приток, питающий Куруту с правой стороны.

Поэтому он приказал рулевому прибавить обороты, а сам сел с остальными. Они играли в карты под навесом до тех пор, пока четыре часа спустя крохотный приток не превратился в ручей, заросший осокой, которая царапала борта, и плыть стало невозможно.

– Если этот «мусью» такой ушлый, как я себе представляю, он наверняка потопил свою куриару, чтобы мы не могли определить, откуда они начали «протыку», – сказал Бачако. – Пятьсот болов тому, кто первым обнаружит тропинку, по которой они пошли дальше. Сесарео со своими людьми – по левому берегу, Обезьяноед с остальными – по правому. Всем быть здесь через час, и никаких выстрелов, чтобы их не насторожить. Вернетесь и доложите. Вперед!

Он прислонился к стволу тамаро, прикрыл глаза, и, так как спать ему не хотелось, сидел курил, вспоминая, с каким воодушевлением отец каждый раз рассказывал ему старую историю о том, как он увидел блестевшие на стойке бара в Сьюдад-Боливаре камни, добытые старым МакКрэйкеном на таинственном месторождении.

– Некоторые были размером с голубиное яйцо! – уверял отец. – А один, голубоватый, казался таким необыкновенно изящным, что я смог бы извлечь из него бриллиант в сорок карат. Представляешь? Бриллиант в сорок карат?

Мулат Ван-Ян никогда не видел бриллиант в сорок карат и поэтому не мог себе его представить. Всю свою жизнь – а ему никак не удавалось столкнуться с подобным камнем – он не оставлял попыток представить, как бы тот выглядел и какое чувство он испытал бы, если бы камень попал к нему в руки.

Немало камней за эти годы прошло через его руки, но не было ни одного, из которого могло бы получиться что-то похожее на совершенный бриллиант. Он спрашивал себя, а не было ли все это лишь фантазией пьяницы, пока однажды не познакомился с Джимми Эйнджелом и тот слово в слово не подтвердил ему всю историю.

– Особенно мне запомнился голубоватый камень, – сказал он. – МакКрэйкен уверял меня, что никогда его не продаст, и много лет спустя, когда я столкнулся с ним в поезде, он все еще носил его на шее. Он назвал его «Великий Вильямс» в память о своем погибшем напарнике.

– Каким был МакКрэйкен?

– Одиноким стариком. Он все время вспоминал о Вильямсе и о годах, проведенных вместе. Они были больше чем друзьями – братьями. Думаю, что он так и не оправился от его гибели.

– Это правда, что в тот вечер он вернулся с двумя ведрами алмазов?