Заложницы вождя - Анатолий Баюканский

— Да, Маруся, фашисты с человеком не считаются, им бы себе поболе заграбастать…

Борис вышел на задымленную заводскую улицу, направился к доменному. И непонятная горестная усталость овладела им, была она не совсем привычной, не физической, а душевной, будто эта синеглазая немчушка наплевала ему в душу, оскорбив самое заветное. И он совсем по-мальчишески подумал о том, что если бы Эльза не была немкой, он исправно встречал бы девчонку на комбинате и разговаривал бы с ней о шпионах-«ниндзя», обо всем на свете. Даже сейчас, на улице, перед глазами, словно вырубленное из белого камня, вставало такое приятное девичье лицо — нежные щеки, строгий разлет бровей, едва приметная родинка на подбородке.

Однако на подходе к доменному цеху Борис забыл про случайную встречу. Шлагбаум перед воротами был перекрыт. «Кукушка» выталкивала на главный путь вагоны, крытые зеленым брезентом. Под брезентом, конечно, покоились боеприпасы. Молоденький часовой махнул ему рукой: «Айда к нам, на фронт!». «Скоро, скоро приеду!» — пробормотал Борис. — Чуток окрепну и…» Поднял голову: по яркому выбросу на домне догадался: пошла шестая плавка. Нужно было спешить к литейной канаве, на подмену Генки Шурова. Борис прибавил шаг и чуть слышно запел: «Прицелом точным врага в упор, дальневосточная, даешь отпор…»

Эльза с особым нетерпением ждала этой ночи, потому что была переполнена обидой и горечью, и единственное желание девушки сохранить себя, не рухнуть оземь, было связано с чудом, о котором не знали, да и не могли знать соседки по нарам. Однако, как назло, долго о чем-то шептались женщины с краю нар, а толстая Маргарита, тяжко вздыхая, ворочалась с боку на бок, бормотала себе под нос.

Наконец, дежурная по бараку, прикрутив фитиль керосиновой лампы, задремала, положив голову на ладони. Барак затих. Эльзу страшило, радовало и дивило предстоящее, но сознание постепенно, как под наркозом, уходило.

То, что происходило с Эльзой, было загадочным, глубоко личным. О ее ночных полетах не знали ни отец, ни мать, ни подруги. На селе, в окрестных колонистских хуторах издавна поговаривали, будто Эренрайхи якшаются с нечистой силой. Бабушка была знахаркой, лечила от сглаза, заговаривала грыжу, отварами из трав лечила женские болезни. Отец любил собирать сучья причудливой формы, мастерил из них чертенят, забавных и совсем не страшных, с хвостиками и рожками. Мать в одиночку уходила к топкому болоту, которое и парни-то за версту обходили. Распустив длинные русалочьи волосы, она собирала лилии, никого не боясь, в голос распевала псалмы Давида. Соседи порой ожесточались на них, приписывали вину за неурожай, за падеж скота, за семейные невзгоды.

Странные полеты Эльза начала совершать еще в детстве, не понимая, что с ней происходит. Однажды, побывав в доисторическом дремучем лесу, она рассказала об этом матери. Та рассмеялась: «Летаешь, значит растешь». Дома, в Поволжье, такие явления случались изредка, а в Сибири, видимо, чувства девушки обострились, и полеты сделались постоянными, более длительными. Итак, почти каждую ночь Эльза путешествовала во времени и пространстве, посещала прошлое и будущее, будто была обладательницей машины времени. Обычно это было как бы продолжением сна, однако это был не сон. Эльза совершенно отчетливо чувствовала, как среди ночи ее обволакивало тепло, нечто осторожно выскальзывало из ее телесной оболочки, устремлялось на волю. Она не могла объяснить толком даже самой себе, что происходит. Не видела себя со стороны и не представляла, каково обличье души или духа, в который воплощался ее разум. Чистая или нечистая сила влекла ее — неизвестно. За последнее время сон и полеты стали резко отличаться друг от друга. Поначалу девушка попадала в длинный, не очень широкий, полукруглый канал, в конце которого обязательно сиял неяркий, словно бы ориентировочный свет, и она бесшумно и спокойно плыла к этому своеобразному маяку и вскоре оказывалась в безбрежном небесном или подземном океане, где никогда не было звезд. Она испытывала странное чувство: все прекрасно понимала, все видела, однако не могла пошевелить ни рукой, ни ногой, будто бы их вообще не имелось. Зато были в наличии удивительная легкость, пьянящая радость и божественное ощущение свободы и полнейшей раскованности, эти непременные ощущения являлись спутниками ночных путешествий. Да, самое главное состояло, наверное, в том, что исчезало прошлое, его как бы вообще не было, ни унизительного и страшного выселения, ни долгой дороги под конвоем. Эльза упивалась свободой и счастьем, как это делают утомленные путники в жаркий июльский полдень, смакуя каждый глоток серебряной колодезной воды, благодаря за сию благодать Провидение. И еще Эльза приметила: чем страшнее и больнее была дневная обида, тем легче были ночные плавания — могучие бесшумные водопады извергали сверкающие каскады на острые скалы, и пена оседала на зеленых травах, ласковое море появлялось не внизу, как обычно, а растекалась повсюду, и она плыла, переворачивалась через голову…

Сегодня для Эльзы выдался, пожалуй, один из самых тяжких дней в жизни. Виной всему стал этот злосчастный талон «на гвардейский обед», неизвестно, по какому сатанинскому решению переданный именно ей. Пока она вполне мирно беседовала с седым пареньком из доменного цеха, ела аппетитную кашу со сливочным маслом, ее соплеменницы, несчастные подруги, оказывается, замерзали на тридцатиградусном морозе, проклиная «сволочную девку». Как позже рассказала Маргарита, вохровцы, недосчитавшись номера «258», затворили ворота, закутались в тулупы, напустили на себя безразличный вид, как бы говоря, сами ищите свою девчонку, а мы пока покемарим, солдат, как известно, спит, а служба идет. Однако уже через полчаса заволновались. Капитан Кушак самолично организовал поиски. Когда же старшина с напарником приволок ее, женщины накинулись, ако звери, посыпались оскорбления, пинки и зуботычины, никогда прежде не замечала за землячками такой безоглядной жестокости, били по лицу, колотили дружно по спине. Вохровцы же стояли в сторонке и ехидно посмеивались. Да и перед самым отбоем недобрыми словами принялись вспоминать ее «треклятого» отца, сошедшую с ума Гретхен. Стиснув зубы, она терпела оскорбления, мысленно твердя про себя: «Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его».

В бараке ей все казалось мрачным и постылым. Соседки продолжали дуться, отворачивались от нее. Одна только толстая Маргарита осторожно протянула ей кружку кипятка, но пить Эльза не могла: распухли разбитые в кровь губы. С трудом взобралась на крутые нары, легла на свое тряпье, закрыла глаза и стала мысленно торопить время, скорей бы вырваться на волю, забыть о дневном кошмаре, напиться свободы, как живой воды, и тогда, не сомневалась, наутро станет намного легче.

Однако вскоре Эльзу позвали в кабинет начальника режимной зоны. Капитан Кушак был не один. Справа от двери сидел человек в белом халате. Капитан предложил девушке раздеться до пояса, и врач, так определила Эльза, принялся смазывать шрамы и ссадины какой-то вонючей мазью, прикладывал примочки. Затем присел к столу и написал медицинское заключение, попросил капитана расписаться, затем привели двух ссыльных, и они тоже поставили свои подписи. Для какой цели сие было сделано, Эльза так и не поняла. Вернулась на свое место, легла на спину…