Редкие девушки Крыма. Роман - Александр Семёнов

Таня была согласна. Она тоже читала некоторые из этих книг, например «Любовь к электричеству», которой не было у нас. Но я не просил дать её мне, а Таня не стремилась познакомиться с моими. Их время прошло, мы понимали это без ностальгии, вполне разделяя убеждение, что лучше бы для людей и для самих себя господин Ульянов состоялся как адвокат, а Джугашвили молился и писал стихи. Убеждение это ещё не стало официальным, шестая статья Конституции трещала под натиском сверху и снизу, но пока не сдавалась; секретари горкомов и райкомов, подобные Чистякову из «Апофегея», делали вид, что управляют жизнью, а кто-то, возможно, искренне в это верил; поэмы «Лонжюмо» и «Братская ГЭС» входили в школьную программу; дети, всегда готовые к борьбе за дело, вертелись под ногами в красных галстуках. Было интересно глядеть на эти пережитки свысока, со снисходительной усмешкой свободного, всё понимающего человека. С одной стороны, какая-никакая фронда, протест. С другой стороны – абсолютная безопасность. Однако не все глядели с усмешкой. Марина, к примеру, – с самым настоящим гневом. Она, как рыболов, била гарпуном значительно глубже отметки «1917». Послушать её, так и всё русское искусство скопировано с западных образцов, и в войне двенадцатого года победил генерал Мороз, и за реформы Петра заплачена неразумная цена, и Минин с Пожарским – сомнительные фигуры, не говоря уж об Иване Сусанине, Иван Грозный – маньяк, Александр Невский – двойной агент на службе Орды. Возвращаясь в двадцатый век, она доказывала, что Великая Отечественная велась бездарно, полководцы заваливали врага трупами плохо вооружённых крестьян, которым легче было погибнуть, чем так по-скотски жить… Но когда один товарищ, который был нам не товарищ и даже не заимел никакого прозвища, ответил Марине, что вообще не стоило напрягаться, сдались бы в сорок первом и жили припеваючи, – бог мой, каким презрительным взглядом она его наградила! Я предпочёл бы десять раз получить по морде, чем удостоиться такого взгляда. Но Маринка была права: коснуться этой морды противно даже кулаком.

Так было сейчас, а несколько лет назад я читал о пламенных революционерах. Мне нравилось настроение этих книг. Нравились люди, объединённые благородной мечтой – построить счастливую жизнь для всех. Мечта могла быть и другой: скажем, открыть новые земли. Главное – она была, и какие заманчивые опасности встречали героев на пути к ней! Окружающий мир не хотел счастливой жизни, был тёмен и враждебен. Противостоять этой темноте, идти плечом к плечу, не оглядываясь, жертвуя многими благами, дорожа каждым человеком из своей команды – что может быть лучше? А сколько причин для счастья! Самолётов нет, телефонов нет, надежды на почту никакой, и вдруг кто-то едва знакомый передаёт вам полустёртую шифрованную записку, добиравшуюся кружным путём через Париж и Красноярск, – записку от товарища, который давно не выходил на связь, и кто знает, жив ли вообще, – а вот, оказывается, жив, скоро приедет и, как прежде, станет плечом к плечу. Сколько испытаний вы прошли! Знали все питерские подворотни, в самую тёмную ночь отрывались проходными дворами от слежки, оставляли в дураках любого фараона. Беглым взглядом считали цветочные горшки на подоконнике: не провалена ли явка, – нет, не провалена, ждут. А какие споры вели, забывая о сне, – всё о том же, о будущем счастье! Но вот беда, среди вас был провокатор. Арест, одиночная камера, ожидание суда. Ваше заключительное слово о будущем счастье прогремит на всю страну, но это позже. Сейчас вы сидите в одиночке, обдумывая речь, а известия с воли передаёт, приходя на свидания под видом невесты, юная студентка, живущая той же высокой мечтой. Чистое, прелестное создание! Она поедет с вами в ссылку, уже настоящей невестой, и там, в сибирской дали, в компании самых верных друзей, вы сыграете очень скромную и очень весёлую свадьбу. Кто-то сбежит, проедет всю страну: на оленьих упряжках, переодевшись якутским погонщиком, на пароходе под видом кочегара, по железной дороге – пассажиром первого класса до границы и дальше, и ничего не подозревающие сыщики, пьющие водку в соседнем купе, до нитки продуются ему в карты. Вы дождётесь помилования, обманув жандармов притворным раскаянием, и тоже уедете в Европу. И там, в Цюрихе, Женеве или на Капри…

Как я жалел, что родился слишком поздно и никогда не испытаю эту жизнь на себе! Во-первых, счастье для всех уже готово. Может быть, не полностью готово, но главное сделано, остаются скучные мелочи. Я мог с удовольствием представить, как строю дом, заливаю фундамент, кладу кирпич, но мысль о штукатурке и обоях была невыносимо скучна. Вот так же и со всеобщим счастьем. Ха-ха! Здесь мы смеялись, понимая, какой же дом на самом деле оказался построен. Но это сейчас, а тогда… И новые земли открыты, думал я, и вряд ли осталось что-то интересное, кроме военных кораблей, но и их обаяние тускнело. Никто сразу не становится командиром, а жизнь матроса далеко не радостна: сплошное подчинение, ни шага по собственной воле. И тюремные главы, игравшие значительную роль в судьбе революционеров, были в наше время неуместны. Я представлял, как огорчатся родители, окажись я вдруг за решёткой. Книжные родители гордились мужеством детей, в крайнем случае ничего не знали об их участи. Мои гордиться не будут! Да и сам я, какими бы перелётными ни были мои ранние годы, слышал порой на улице рассказы о том, что за дивное место – современная тюрьма.

Получилось так, что несколько лет я жил без мечты, сам понимал это и не знал, откуда её взять. Только недавно она зашевелилась, просыпаясь. Первый толчок ей дал наш будущий ансамбль. Общие репетиции пока не начались, но Василий Васильевич учил Таню барабанить, запираясь с ней в подвале после уроков, и она говорила, что дело идёт, он доволен; я уже знал наизусть песни – отпечатанные на машинке стихи с написанными от руки аккордами. Мы ждали, со дня на день ждали того дня, когда впервые соберёмся вместе. Вторым и, пожалуй, более сильным импульсом стали Танины «Романтики». Я перечитывал их третий, четвёртый раз, – даже не перечитывал, просто нырял в них, растворялся и возникал заново, но внутри книги был уже не вполне собой.

Не был и Максимовым, главным героем. Его склонность к фразам, одну из которых Таня прочитала вечером по телефону, почти непрерывная взвинченность, надрыв, изрядно приправленный самолюбованием – всё это претило мне, да и внешне он виделся похожим на Пашку Метца. Может быть, дело во времени? – думал я. – Десятые годы, надвигается война, вот-вот грянет, сметёт всех, и надо успеть как можно больше почувствовать и сказать? Это отчасти оправдывало героя. Но главная притягательная сила заключалась не в нём самом, а в торопливой, захлёбывающейся жизни. Она увлекала сильнее революционных приключений. На первый взгляд в ней было всё то же самое: компания друзей, ежеминутный вызов приличным людям с их заботой о благополучии, шумные застолья в дешёвых кабаках, скитания, подруги, готовые разделить все радости и беды… Впрочем, это общее место. Подруги, с которыми вы сами готовы разделить все радости и беды, – это, как я понял, даже более важно. О таких девушках великий поэт написал бы совсем другую песню, не повторяя, как заведённый, тридцать раз: «ты спеши, ты спеши», – а хоть намекнув, что время от времени стоило бы ради них и самому поспешить.

Дух моря и творчества наполнял «Романтиков». Открыть их было то же самое, что распахнуть окно. За ним густела июльская жара, дул пронизывающий ветер и с горизонта надвигался шторм, клубились лиловые тучи, сверкали молнии. Впустить это всё в свою жизнь и написать такую книгу, чтобы для будущих читателей она была как распахнутое окно, – вот настоящее дело, а не какое-то общее счастье, вместо которого всё равно получится чёрт знает что.