Москва–Таллинн. Беспошлинно - Елена Селестин

Курбатов рассмеялся.

— Что с ним не так? Единственное — пытался навязать другим свои открытия. Но многое, я уверен, он делал правильно, иначе откуда у него бралась энергия, чтобы написать так много?

— Забирал у жены, — упиралась Лариса.

— Тогда не стал бы от нее бегать, скажу я вам.

… Напились до ужаса, успела подумать Лариса в постели, когда заполночь ее гости отправились спать в номер к Ане. Получилась настоящая московская вечеринка с абстрактными разговорами, наполненными эфемерной значительностью, испаряющейся вместе с алкогольными парами. Рассуждали об архитектуре, блуждали в завитках и колоннах последнего тысячелетия, и казалось, говорили так интересно, что нельзя заснуть, не записав редкие по точности суждения… голова все кружилась, Лариса заснула.

На следующий день проснулась в хорошем настроении, отправилась за покупками, набрала книг, потратилась на одежду для себя и для дочери, купила духи.

Позвонил Калинский, оказалось, что он в Москве. Они вместе пообедали. Затем Лариса вернулась в гостиницу, хотела было заняться статьей о лошадях — как вдруг что-то толкнуло ее, она почти побежала на Патриаршие.

Было два часа дня, солнце уходило с замерзшего пруда, но все еще освещало небольшую его часть. Лариса встала под старой липой так, чтобы видеть окна и балкон студии Стаса. Во всяком случае, где раньше жил Стас. Света в них не было. Странно осознавать, насколько близко она сейчас соприкасается с его жизнью.

* * *

В самом начале их знакомства Стас подарил ей монету, обычный советский пятак, на нем была крупинка, прилипшая около цифры. Лариса носила пятак в кармане куртки, сжимала в кулаке, терла его пальцами, привыкнув к каждой щербинке. Когда она решила уехать… господи, думала она теперь, почему все-таки я решила уехать? Стас уже не жил только на Войковской, он глупо волновался о здоровье своей матери… хотя почему глупо, пожалуй, это было и трогательно… и он все чаще оставался ночевать здесь, рядом с Варварой.

В последний раз двадцать с лишним лет назад они гуляли вокруг этого пруда в начале ноября. Было темно, мало фонарей работало. Вода еще не замерзла, плавали утки, наверное, семейство с подросшими утятами и два лебедя. Стас и Лариса печально говорили о том, что же будет с птицами, когда пруд затянет льдом. Птицы…

Лариса вспомнила как однажды летом они смотрели на лебедей, с ними был толстый Леха, его слова она запомнила: в алхимии лебедь и черный ворон — неразрывно связаны, олицетворяя противоположности. Ворон символ стагнации, и если алхимический процесс идет правильно, то приходит к дистилляции, которую олицетворяет лебедь. Дистилляция есть чистота. Стас тогда пошутил: а каким образом связаны черный лебедь и белая ворона? Лебедь действительно воспринимается всеми как священная птица, наверное, никому никогда не пришло в голову есть лебедей, или убивать… Нет зрелища более страшного чем мертвый лебедь. И еще странно: при всей, иногда буйной, фантазии людей — никто не вывел пестрого или сизого лебедя, в этом смысле птица тоже осталась священно неприкосновенной.

В другой раз гуляя здесь они со Стасом говорили о том, как менялся образ этого места, которое называлось сначала Козье болото, потом Патриаршие пруды, потом Пионерские пруды, и теперь вновь Патриаршие. И кстати — почему «пруды», если давным-давно пруд всего один? Вечный московский абсурд переименований. Москва построена кругами, и развитие ее такое же — блуждающее, лабиринтное. Кольцо Кремля, Кольцо бульварное, Кольцо садовое, завершающее огромное транспортное кольцо. Имеем станцию метро «Красные ворота» — подразумеваем «Лермонтовская», хотя сорок лет она была «Лермонтовской», три поколения к этому привыкли. Но не позволено российскому человеку привыкать, нечего ему иметь в мозгах даже подобие порядка. Многое в российской жизни раздвоено: два Рождества, два Новых года, Старый и Новый, православие и старообрядцы, — все ведь базовые понятия! В Москве абсурд доведен до головокружения, и хуже всего в этом городе ориентируются коренные москвичи, они слишком хорошо помнят прежние реалии. «Как печальный этот человечек с головой повернутой назад». Тверская — это Горького, Дмитровка — это Чеховская, Никитская — бывшая Герцена, постоянное российское «два пишем три в уме», вот вам два театра МХТ, мужской, видите ли, и женский. Заколдованные круги, которыми Россия отгораживается. Чтобы не нарушался процесс решения внутренних задач? Трудно прорваться — к российским реалиям — сквозь завесу, да и есть ли они, реалии, там, где все так заморочено? Дума, парламент, и российские чиновники с их непостижимыми законами, воспринимаются не как структуры гармонизирующие, чаще как сборище злых колдунов, пока по-другому не было. Вот и политология, и вся теория заговора: нас просто сглазили.

Когда Лариса со Стасом в последний раз гуляли на Патриарших, она сказала: «Я уезжаю», и протянула ему свой пятак, чувствуя что соскальзывает в воронку, и разумеется хотела, чтобы он остановил, вытащил ее наверх, — авторитарно, не обращая внимания на ее сопротивление.

Стас молча взял талисман, вдруг замахнулся, резко, получилось мальчишечье движение, по-спортивному красивое — пятак полетел в воду. Лариса услышала тишайший всплеск, Стас побежал к своему подъезду, и это было окончанием их истории.

Лариса поехала в квартиру на Войковскую, еще не решив: собирать вещи или отравиться. Она кружила по квартире вокруг чемодана, иногда бросала туда свои тряпки, рыдала, потом съела пачку таблеток от головной боли. Полагала, что горькие таблетки должны подействовать правильно и освободить от жизни, гадость все-таки, — и жизнь, и таблетки. Но время шло, с организмом ничего не происходило, других таблеток у нее не было. Потом Лариса услышала шуршание под дверью, будто кошка просилась войти. Она решила, что это галлюцинация, звук все повторялся, заставлял прислушаться — наконец, она отворила дверь. Сначала увидела опущенную голову Стаса, его кудри. Он протянул пятак, тот самый с крупинкой, это было чудо и счастье, та золотистая волна осознания чуда долго оставалось самой яркой.

У них была нежная ночь, несмотря на то, что Ларисе стало плохо, ее рвало несколько раз. Спали обнявшись, иногда она просила, чтобы Стас полежал на ней, накрыл ее теплым телом. «Теперь ты можешь полежать на мне. Если хочешь», говорил он, когда она возвращалась из ванной после приступа рвоты. «Хочу», — и она ложилась, согревалась, чувствуя под собой его плечи и спину. Как два котенка, как щенки в общности гнезда.

Рано утром Лариса вспомнила про ненужный билет на таллиннский поезд. Прежде чем порвать его, спросила: «Как думаешь, если у нас будет ребенок?». Он сказал: «Давай подождем с этим. Поговорим потом, дай еще поспать». И она уехала.

… Годы спустя Лариса спустилась к пруду, где лед был расчищен под каток, подошла как можно ближе к последнему солнечному блику. Расставание — это перемены, так же как и встреча. Закат солнца — умирание дня, но мы не цепляемся за него, принимаем легко. Благодаря этой спокойной уверенности солнце приходит вновь. Стас, с этим зимним лучом я помечаю нашу историю иным знаком.

Барельефы вдоль дорожки у пруда изображали персонажей басен Крылова. Там были: осел, козел и косолапый мишка, мартышка с очками, слон и моська. У каждой скульптуры из зеленоватой бронзы одна деталь отполирована до золотого блеска: люди подходили и гладили хобот, хвосты и лапы, загадывали желания. Тревожная московская жизнь, поняла Лариса, делает людей суеверными — они просят везения и спокойствия везде, где могут, у кого только могут; кто в храме, кто у бронзовой мартышки, даже круглый кусок сыра во рту у вороны золотисто светился. Девушка при Ларисе потерла морду собачки; что она просила? Верного друга? Мудрости? Решимости лаять на слона? Ладоши бронзовой обезьянки, протянутые к людям, тоже были отполированы, и Лариса потерла эти лапки… «Дайте мне… что-нибудь такое, что мне необходимо, и побольше», — улыбнулась она своему жесту.