Черная водолазка - Полина Санаева

И вот этим летом, ночью, я отчетливо услышала этот звук. Хотела бы сказать, что было и дуновение, движение воздуха на щеке, ветерок, ан нет – ночи стояли душные. Но мне будто дали понять: чего ты как не родная?

И я устыдилась и перестала сопротивляться дому.

Проснулась с чувством, будто мне разрешили быть главной – такая метафизическая чепухня. Долго мыла полы, вытирала пыль, взяла полотенце из стопочки (бабушка полотенца крахмалила, и папа вечно стонал в ванной и жаловался, что снова расцарапал полотенцем все лицо: «Ма, ну можно вот это, одно, мое полосатое – НЕ КРАХМАЛИТЬ?») и наконец-то смогла приготовить что-то серьезней овсянки – мясо с овощами и зеленью. На вечер купила пирожные. Запахло едой и чаепитием.

На мой день рождения достали парадные фужеры в горошек, выпили вина под абажуром, папа ушел довольный. Я стала шарить по полкам с книгами, доставать по одной, узнавать загнутые страницы в «Трех мушкетерах» из «Библиотеки приключений». А вот так никогда не прочитанный Фейхтвангер с двумя словами на форзаце: «Сыну Олику». Чернилами. Почерком, который я знаю только по надписям на форзацах.

Олику 77. Мне 43. Я – последний из живших здесь могикан. На косяке есть отметки – «Андрею – 12 лет», «Гасику – 10», но эти могикане выросли в других пространствах, других домах и не помнят запаха дафний.

На одной из полок нашлась моя тетрадка по математике за 5-й класс, и уже по ней видно, что я навсегда проиграла битву с цифрами, сдала позиции, ушла в оборону.

В кладовке наша старая пляжная сумка с корабликом – внутри все приготовлено, хоть сейчас на пляж, только пять лет назад – Асин, будто кукольный, купальник и Гасикины трусы, смешного малышовского размера. Где бы они еще сохранились при нашей жизни, метаниях, перемещениях, переселениях, переездах? А тут висели себе на гвоздике, чего-то ждали.

В ночь перед отъездом налетел ветер с дождем, занавеска вырвалась на балкон и сметала с подоконника абрикосовые косточки, которые я собирала все лето по старой памяти, надеялась как-нибудь в сумерках сидеть на порожке, бить по ним молоточком и грызть их миндалевые сердцевинки. Не получилось. Мне показалось, что это знак расставания, еще одного, но, возможно, последнего.

А потом оказалось, глупая, я забыла любимую турку и новую кофемолку – то, без чего я жить не могу – ни на новом месте, ни на старом. Потому и не упаковала с вечера – как же мой завтрак без кофе! А утром уже на бегу домывала чашки, подбирала крошки, спешила на поезд, выпустила из виду, растяпа! Теперь все.

«Чтобы писать то, что ты обычно пишешь, обязательно быть в Москве?» – спросила меня школьная подруга, намекая на удаленку. И я ответила: «Да, мне обязательно в ней быть».

Быть, но знать, что в городе у моря сидит мой старый медведь на подушке. И я вернусь и сама зажгу красную лампу.

Я в Питер не уехала, я в него бросилась. Как с моста в канал, как с крыши на асфальт. В Москве я будто на пристрелянной равнине. А Питер… Мне казалось – я в нем спрячусь, он для этого приспособлен: дворы, углубления, выемки и подворотни. Дожди.

Подальше от людных мест, безлюдные красивее. Я слышу эхо во дворах. И телефон на дне сумки не дергается, не дергает. И значит, мне никто не скажет, что я не умею выбирать одежду, обстоятельства и мужчин. Можно плутать по переулкам, можно послушать, как два алкоголика соревнуются, кто лучше воспитан и вполголоса делают друг другу замечания. «Виталий, пропусти даму! И давай пересчитаем снова».

Много темных домов – я их люблю, как люблю все, что стареет с достоинством, – людей, зеркала в благородных пятнах, стены в потеках, старые рубашки. (И не понимаю новые здания, яркие краски и людей без пороков).

И еще тут много воды – она течет и напоминает, что все изменяется. Течет, мол, «и это пройдет». Течет и что-то уносит, предположительно – боли. Вся эта красота сдвигает во мне пласты пыли, нанесенные суетой. Вроде, что мне эти колонны, плафоны, портики, толстые пятки амуров, мускулы атлантов? А они меня как бы поддерживают, будто я балкон и собираюсь упасть. Я-то собираюсь, но знаю, что они удержат. Или подберут, отряхнут и выпрямят.

Я на все это очень рассчитывала. Но оказалось, что тут я как будто один на один с собой и с тем, от кого сбегала. Целый день мой любимый будто ходит за мной по пятам и делает вид, что не знает меня. Смотрит в сторону и немножко злится. Я не удивляюсь, как во сне, который не надо толковать, который забудется, как только проснусь. Но просыпаться не хочется – Питер – полный анриал, тут я могу с ним пожить. Верность мне все-таки свойственна, жаль, непонятно, кому я должен ее хранить.

Я засыпаю с чувством «снова свободен», а утром садовник дарит мне вербу. В канал падает снег, львы почти улыбаются.

В этот приезд мне показалось, что весь это чудный город – с самого начала – город невероятного усилия, что он каждую минуту что-то преодолевает и сдерживает. Боится, что его смоет в Неву, отнесет в Балтику цельным куском. Иначе для чего весь этот гранит, мрамор, чугун, эти огромные ржавые цепи на мостах? Да нет, это, конечно, мне про себя так показалось.

Когда я шла ночью к вокзалу, меня вдруг стало трясти – то ли озноб, то ли похмелье, то ли страх перед пробуждением.

Питер – настоящая любовь, по которой всегда скучаешь, но зато можешь вернуться и быть счастлив.

На улице Рубинштейна – бары, кафешки и рестораны почти в каждом доме. И многие стояли пустыми и полупустыми. Мы с Асей шли, как мимо аквариумов – их дизайн меняется, не меняются белые лица официанток. И везде никого за столиками, больше курящих у крыльца. Потому что был будний день и было поздно.

Мы почти бежали и все равно замерзали на ходу, и кроме нас прохожих на улице не было. Правда, на тротуаре стоял Довлатов, и я ему вдруг так ужасно обрадовалась, такой он там стоит настоящий, и Довлатов, и памятник, что хочется обнять и поцеловать его в шею. А потом снова никого, пустые – и улица и переулки вправо.

А бар «Бикицер» при этом оказался битком набитым. И тот, кто в него приходил, сначала стоял как в автобусе, потом садился за большой общий стол в центре и ждал, чтоб освободились места за маленькими столиками. Мы тоже пока сидели за длинным столом и оглядывались. Рядом испанец и русский (оба с косичками) по-английски говорили о Боге.

Я спросила печальную девушку, которая уже надела шапку и встала из-за столика в уголке, как в «Макдоналдсе» спросила: «Вы уже уходите?» И она кивнула, такая прекрасная питерская девушка в старом пальто и вязаном шарфе.

Чуть позже она вернулась и сказала с вызовом: «Мы передумали». И я увидела, что к ней пришел парень с розой. И кажется, извинялся.