Грас - Дельфина Бертолон

И немедленно навалилась одуряющая жара. Я снял парку, свитер, повесил их на вешалку в прихожей. В доме витал сильный запах горелого жира. Треснувшее стекло походило на маленькое окошко в гостиную, и, движимый внезапным порывом, я протянул к нему руку. Моя рука прошла сквозь пустую рамку и оказалась по другую сторону двери. У меня возникло ощущение, что там есть за что ухватиться, уцепиться, но, разумеется, мои пальцы ухватили лишь воздух, пропитанный фритюром. В гостиной зажглась люстра, и только тут до меня дошло, что я делаю – то есть черт-те что. Я поспешно убрал руку. Дверь в прихожую открылась.

– Господи, Натан, что ты тут мудришь?!

– Сам не знаю, – сказал я, покачав головой. – Захотелось вдруг просунуть руку в дыру, я и просунул.

Я вошел, начал обследовать кухонный угол в поисках чего-нибудь съестного. У меня возникло ощущение, что я никогда не был так голоден в своей жизни, словно прорва разверзлась у меня в животе.

– Ты и в самом деле странный какой-то, – пробормотала мать, нахмурившись.

– Забавно, я недавно сказал то же самое Лиз, – отозвался я, жуя краюху хлеба. – Ты произвела на свет странных детей, так чего же удивляться. Орельен тоже, возможно, был бы странным.

Внезапно кровь бросилась ей в лицо. Я не собирался говорить таким образом о своем брате, вот так, ни с того ни с сего. Это вырвалось само собой, против моей воли, точно так же, как у сестры про дармовые духи. Я пытался проглотить свой хлеб, но он не лез в горло. Сбросив эту бомбу довольно спокойным тоном, с набитым ртом, я вдруг утратил всю свою развязность. В горле немедленно пересохло. Я поперхнулся, закашлялся; мать кинулась ко мне и хлопнула по спине. Я сел на скамью, чтобы перевести дух, а она пошла к раковине, чтобы налить мне стакан воды.

– Лучше?

Она наблюдала за мной своим металлическим взглядом, стоя поодаль и слегка откинувшись назад, словно готовая к обороне. Ее обеспокоило не то, что я подавился, а моя реакция по поводу близнеца.

– Как дети? – спросил я задушенным голосом.

– Спят. Надеюсь, по крайней мере. Во всяком случае, они легли больше получаса назад.

Я кивнул, допил свою воду, проглотив ее с трудом, в несколько приемов, – мне казалось, что у нее пыльный вкус жеваной бумаги. Грас не двигалась, будто опасаясь меня.

– Мама… извини. Я не хотел говорить это таким образом. Не знаю, что на меня нашло.

Она смотрела на меня, не видя, мутными, как у утопленников, глазами. Я похлопал ладонью по банкетке рядом с собой, по зеленому бархату обивки, приглашая ее сесть. Грас всегда была со мной гораздо строже, чем с Лиз, спорила со мной без причины, ни единого слова похвалы, никогда никакого сочувствия, только упреки – даже в твоей смерти. Между нами существовала некая отчужденность, которую никакие мои усилия не смогли преодолеть. Сейчас-то я понимаю: само мое существование должно было напоминать ей, что Орельен никогда и не жил. Я всегда боялся своей матери, но сегодня вечером роли, похоже, поменялись. Я опять похлопал по банкетке, и она сделала шаг ко мне. Второй, третий, четвертый. Села. Но даже сидя оставалась словно одеревенелой, похожей на своего бывшего мужа в кафе после моего перекура. Напряженная и немая, опустив глаза на свои туфли, великолепные лодочки из перламутровой кожи, которые я до этого момента не замечал. Думаю, тридцать лет молчания нелегко преодолеть.

– Ладно, я чуть было не обзавелся братом, – промямлил я в конце концов, осознав при этом, что пьян. – Это правда, я пытался себе представить Колена без Солин и Солин без Колена. Но ладно, чего уж там. Проехали. Я тебя не сужу, не знаю, изменило ли бы это что-нибудь, если бы я знал раньше. Такова жизнь, а над ее провалами перекидывают мосты. Провал случился в другом месте, совсем другая география, но вообще-то мост все-таки надо было перекинуть.

Грас наконец подняла глаза, вытянув напряженную шею – лишенный плоти резиновый жгут над грудной клеткой. Ее стиснутый, прижатый к обивке кулак выдавал гнев. Она по-прежнему на меня не смотрела, сидела, уставившись на печку, которая потрескивала и изливала невыносимую жару. Через какое-то время она спросила:

– Что еще?

Я поскреб себе голову, чтобы выиграть немного времени и не брякнуть очередную глупость.

– Ничего. У него болезнь Альцгеймера, поэтому он и приехал. Публичное покаяние перед смертью или что-то вроде этого.

– Распад памяти для распутника…

– Он тебя бросил, мама. Бросил и исчез. Это было гнусно по отношению к тебе, к нам. Но это не значит, что он подлец. Просто нельзя любить всегда, всю жизнь.

Мать наконец посмотрела на меня. Прямо в глаза – две отравленные цикутой стрелы.

– Ты? Ты, Натан, его защищаешь?

– Я никого не защищаю. Я не знаю этого человека. Я виделся с ним, вот и все, и единственное слово, которое пришло мне на ум, это «разочарование». В моем возрасте уже известно, что наши родители – не супергерои… Но когда думаешь о ком-то целых тридцать лет, то в конце концов воображаешь себе этакого Клинта Иствуда. И пф-ф! – обнаруживаешь, что твой отец всего лишь человек, слабый и усталый, который тоже перекинул тонны мостов среди иных, не твоих пейзажей. Ты виадук, я виадук. Лиз тоже виадук, и некоторые вещи невозможно изменить.

Кулак матери разжался. Ее рука стала машинально гладить желобки на бархате. Я встал; я был уже пьян, но меня все еще томила жажда. Зато есть совершенно расхотелось. Я открыл встроенный шкаф, служивший барным буфетом, и нашел бутылку бурбона.

– Тебе налить?

Мать кивком дала согласие. Я достал кубики льда из морозильника, налил два стакана. Один протянул ей; она отпила глоток, поморщилась.

– Почему Лиз не с тобой?

Я пожал плечами.

– Ей завтра рано на работу. Думаю, не хочет опаздывать.

– Как она держалась? Я хочу сказать… с ним?

Я выпил половину своего виски, прежде чем ответить, затягивая молчание, но в конце концов решился сказать правду:

– У нее был вид, словно ей опять десять лет. Все это ее гораздо больше взволновало, чем меня.

Грас поболтала янтарную жидкость в своем стакане – с пугающей сосредоточенностью. Казалось, она задается вопросом: реален ли этот стакан? Словно желая удостовериться в этом, она сделала еще глоток и снова поморщилась.

– Вы с ним еще увидитесь?

Я покачал головой.

– Он живет в Италии. Через несколько месяцев у него окончательно съедет крыша. Там им кое-кто займется.

– Женщина?

– Да, женщина. Будь рада, что не ты. Альцгеймер – наихудшая болезнь для окружающих.

Она язвительно усмехнулась:

– Я тоже, дорогой, смотрю телевизор.

– Ну и вот. Он нас забудет, так что забудем и мы его. Ты должна снова начать жизнь, найти себе кого-то. Ты еще красива, мама, несправедливо, что ты так живешь.