Секта в доме моей бабушки - Анна Сандермоен

Кроме того, стояла такая красота! Тогда я впервые поставила мысленный эксперимент с самой собой. Вокруг льняных полей росли сплошные березовые рощи. Лен цветет махонькими голубыми цветочками, стебли у него ярко-желтые, да еще во льне встречаются васильки. Белые стволы, голубые цветочки, желтые стебли, васильки – все это, да еще приправленное закатным солнцем, производило на меня глубочайшее впечатление. Я испытала настоящее эмоциональное потрясение, настолько все было красиво. Просто не могла насмотреться на эти закатные картины! И я решила: чтобы сохранить эту красоту навсегда (ведь тогда еще не было даже цветных фото), надо ее сфотографировать себе в мозг. И стала так делать – специально, осознанно, как будто фотоаппарат встроен внутрь меня. И вы знаете, я все помню! С тех пор стоит мне сказать себе «надо это запомнить», и я все запоминаю. Например, так я «фотографировала» экзаменационные билеты.

Мне 12

Наше существование в коллективе было очень замкнутым. Информация извне поступала только от педагогов и только та, которую они считали нужным до нас донести. Да нам и не было интересно. Я совершенно не сомневалась, что жизнь вне коллектива ужасна, кошмарна и смертоносна. Сама мысль о том, что я могла бы жить в другом мире, с родителями, дома, казалась нелепой и недопустимой. Хотя очень хотелось домашнего уюта. А что значит находиться одной, я тогда уже и не помнила.

Вернемся в деревню Черная. Мне там все очень хорошо запомнилось – то ли потому, что я была уже двенадцатилетней, то ли потому, что жизнь там была очень насыщенная событиями, интересная, тяжелая. Но главное – там произошел перелом в моем понимании всего.

Я перешла в шестой класс. В нашем коллективе был еще один шестиклассник, его звали Максим, и всего нас в классе местной школы набралось восемь человек. У нас была обычная программа, почти все предметы вела одна учительница, Нина Алексеевна Аксенова. Хорошая, добрая женщина. У меня о ней остались приятные воспоминания. Она была из Вязьмы; когда я повзрослела, мне хотелось увидеть ее снова, я писала ей письма, собиралась навестить ее. Но не сложилось.

Английский, который я учила в предыдущие годы, в школе не преподавали, был только немецкий, и на этих уроках я валяла дурака. А на уроках труда и физкультуры мы ухаживали за бычками на местной ферме и за лошадьми на конюшне. Правда, нас с Максимом чаще всего отпускали с этих уроков, зная, что мы и так там работаем.

Столовая

Взрослые из коллектива устроились работать на местную ферму и в столовую, которые постепенно оказались целиком «нашими». То есть кроме нас там никто больше не работал. Как такое возможно, я не знаю, ведь ни у кого из нас не было специальных знаний ни про животных, ни про общепит.

Мы, дети, после школы должны были помогать взрослым. В столовой, где ели жители деревни, рабочие и дальнобойщики, я убирала со столов, подметала, мыла полы и посуду. Все тогда, конечно, мыли руками. Помню огромные кастрюли – в одной из них я могла без труда спрятаться с головой. Зато я впервые в жизни увидела автоматическую картофелечистку. Фантастика! Вспомнить только, сколько часов своего детства я провела за чисткой картошки. «Срезай поменьше! Не ленись!» – вечно понукали взрослые. До сих пор, когда чищу картошку, у меня в ушах звучат их упреки. Вареная картошка и пюре считались у нас праздничными блюдами – не из-за вкуса, а потому, что очень уж много времени требуется, чтобы начистить на такую ораву. То ли дело макароны или каша. А тут картошку отмыл, бросил в комбайн, и он каждую картошенку под гребенку, как Котовского, чистит, и вылетают они все одинакового размера. Нужно только чуток подчистить, где осталась кожура или глазки́, но это уже пустяки, даже в удовольствие.

Теперь, в Швейцарии, идешь в магазин, а там десять видов картошки. И поди разберись, какую покупать. Я-то знала только четыре вида: молодая и старая, мороженая и нет.

Была еще в столовой огромная холодильная комната, где висели коровьи туши. Как-то я убиралась, зашла туда и обомлела, увидев на крюке тушу любимой коровы. Но я не была сентиментальной, просто удивила такая метаморфоза.

Ферма

На ферме я специальной щеткой соскребала присохший к коровьим бокам навоз, потом тряпкой – из одного на всех ведра – подмывала им перед дойкой вымя и надевала доильные аппараты. Таскала комбикорм в ведрах, разливала патоку, а совковой лопатой разгребала навоз, скидывая его в транспортир. Патока и навоз очень тяжелые.

Ферма была в лучших традициях той поры: страшная, темная, холодная, грязная, с морем крыс. Крысы там не бегали, а прогуливались. Заходишь в здание фермы, а они всюду под ногами; под потолком широкие балки, тоже сплошь усеянные крысами. Они на них жили: ты ходишь по ферме, а они там сидят и постоянно наблюдают за тобой. Ребята, дежурившие на ферме по ночам, устраивали соревнования. Сядут в узкий проход, возьмут в руки лопаты и ждут, когда пойдет крыса. Она идет, а ты раз – и лезвием лопаты ее рубишь. Высший пилотаж рубануть по хвосту. Вот кто больше за смену хвостов нарубит, тот и победитель.

По ночам коровы рожали. Крыс было так много, что если новорожденного теленка специально не охранять, утром находили только обглоданные кости. И так случалось несколько раз. Как-то по весне около фермы нашли большую кучу гнилого силоса и под ним склад костей. Вместо того чтобы как-то правильно избавляться от трупов животных, их просто прикрывали гнильем прямо тут же, у фермы.

Особенной радостью было проникнуть в комнату, куда по трубам сразу после дойки сгонялось все молоко. Там стоял огромный ящик наподобие холодильника, и если приоткрыть крышку, можно было увидеть воздушную белую пену, которая образовывалась от того, что молоко сливалось под большим давлением. Прямо взбитые сливки. Однажды мне дали немного попробовать. Как же это было вкусно!

Иногда с больных коров вручную сдаивали парное молоко, и предполагалось, что пить его полезно. Но у меня оно вызывало отвращение.

А морозы стояли в тот год до – 45 °C. Из одежды у нас – традиционные валенки, ватники и платки на голову. Помню, я все боялась отморозить нос и щеки, потому что чувствительность иногда действительно уходила, и как больно, когда ты с мороза отходишь в тепле.

В такие дни даже школа закрывалась, все дети сидели домам, деревня затихала. Но мы все равно работали. Заходишь на ферму с улицы, где – 40 °C, а там около нуля. Согреваешься, разгребая навоз, и жизнь налаживается.

По ночам мы, как обычно, репетировали, пели песни, утром шли в школу, потом быстро делали уроки, ну а затем на ферму или в столовую.

Пожар

К весне столовая сгорела. Дотла. Она тлела целую неделю. Никаких пожарных не было. От столовой шли провода к нашему бараку, поэтому я думала, что и он займется, но этого не произошло.

После школы мы бродили по дымящимся останкам и отколупывали расплавленную карамель от обгоревших мешков с конфетами. Радости было!

Рай – это ад

Каждый раз, гуляя по Швейцарии, думаю о том, что с самого детства именно так представляла себе рай. Цветочки, бабочки, травка, чистота, пряничные домики без заборов, счастливые красивые люди целыми семьями прохаживаются по аккуратным дорожкам, кивая друг другу и не отводя глаз, дети резвятся и смеются. Даже домашние животные выглядят счастливыми: собаки не лают, и никаких бездомных кошек. Все много работают, бездельников нет, все сыты, у всех есть крыша над головой, одежда и доступ к образованию.