Директива Джэнсона - Роберт Ладлэм

— Нет — я здесь не один! — прошептал он.

— О чем это вы? — оборвал его Катсарис.

— Здесь еще кто-то есть. — Новак закашлялся. — Еще один заключенный.

— Кто? — спросил Катсарис.

— Американка, — сказал Новак, махнув рукой в конец коридора. — Без нее я никуда не пойду.

— Это невозможно! — воскликнул Катсарис.

— Если мы бросим ее здесь, ее убьют. Убьют немедленно!

Взгляд гуманиста наполнился просьбой, затем приобрел властность. Прочистив горло, он облизнул потрескавшиеся губы и шумно вздохнул.

— Я не могу допустить, чтобы ее смерть легла тяжким грузом на мою совесть. — Его английский язык был аккуратным, точным, с едва уловимым венгерским акцентом. — И не хочу, чтобы она легла на вашу совесть.

Джэнсон понял, что к пленнику постепенно возвращается самообладание, он начинает приходить в себя. Пронзительный взгляд черных глаз Новака напомнил ему, что перед ним не простой человек. Этот аристократ с рождения привык повелевать миром по своему усмотрению. У него был к этому особый дар, дар, который он использовал на благо всего человечества.

Джэнсон посмотрел Новаку в глаза. Тот и не думал отводить взгляд.

— Ну а если мы не можем...

— В таком случае, вам придется оставить меня здесь.

Эти слова, произнесенные с трудом, нетвердым голосом, тем не менее не допускали возражения.

Джэнсон изумленно смотрел на стоявшего перед ним человека.

У Джэнсона на лице задергалась жилка. Новак заговорил снова:

— Сомневаюсь, что, планируя освобождение заложника, вы предусмотрели вариант с его нежеланием выходить на свободу.

Не вызывало сомнений, что мозг Новака по-прежнему работает с молниеносной быстротой. Он, не задумываясь, разыграл свой главный козырь, сразу дав понять Джэнсону, что дальнейшие переговоры бесполезны.

Джэнсон и Катсарис переглянулись.

— Тео, — тихо произнес Джэнсон, — давай ее сюда. Катсарис неохотно кивнул. И вдруг они оба застыли.

Шум.

Скрежет стали по камню.

Знакомый звук: скрип решетки, которую они сами открывали, спускаясь сюда.

Джэнсон вспомнил радостные крики солдат: theyiai.

Долгожданный гость, несущий им чай.

Джэнсон и Катсарис бегом бросились из тюрьмы в караульное помещение, залитое кровью. Послышалось позвякивание ключей, затем показался поднос — с кованым медным чайником и маленькими глиняными чашечками.

Показались руки, державшие поднос — очень маленькие. И наконец, показался и весь человек.

Не мужчина — мальчик. Совсем еще ребенок. На взгляд Джэнсона, лет восемь, не больше. Большие глаза, смуглая кожа, короткие черные волосы. Мальчик был без рубашки, в одних полосатых хлопчатобумажных шортах. Его башмаки казались слишком большими на тонких икрах, придавая ему какой-то щенячий вид. Взгляд мальчишки был прикован к следующей ступени: ему доверили очень важную задачу, и он тщательно следил за тем, куда поставить ногу. Ничего не уронить, не пролить ни капли.

Спустившись почти до самого конца лестницы, мальчишка застыл на месте. Вероятно, о том, что произошло что-то необычное, его предупредил запах — или тишина.

Подняв взгляд, он увидел перед собой жуткую картину: трупы солдат, плавающие в лужах спекшейся крови. Послышался сдавленный крик. Мальчишка непроизвольно выронил поднос. Свой драгоценный поднос. Поднос, который ему доверили. Медный круг с грохотом покатился вниз по лестнице, глиняные чашки разбились о каменные ступени, чайник выплеснул свое обжигающее содержимое мальчишке на ноги. Джэнсон как зачарованный смотрел на происходящее, разворачивавшееся перед ним словно в замедленной съемке.

Все пропадет. Все прольется. В том числе кровь.

Джэнсон знал, что именно он должен сделать. Если мальчишку не остановить, он бросится вверх по лестнице и поднимет тревогу. То, что требовалось сделать, вызывало сожаление, но было неизбежным. Другого выхода нет. В одном молниеносном движении Джэнсон вскинул свой «хеклер» и навел его на мальчишку.

Тот не отрывал от него своих широко раскрытых испуганных глаз.

Щуплый восьмилетний подросток. Невинное дитя, за которого пока что все решения принимают другие.

Не солдат. Не террорист. Не повстанец. Не имеющий отношения к ужасам гражданской войны.

Мальчишка. Вооруженный — чем? — чашкой горячего чая с мятой?

Не имеет значения. В военных учебниках есть соответствующий термин: гражданское лицо, оказавшееся вовлеченным в боевые действия. Джэнсон знал, что он должен сделать.

Но его рука отказывалась выполнить приказ мозга. Палец не нажимал на спусковой крючок.

Джэнсон стоял, застыв на месте, оцепенев так, как с ним не происходило ни разу в жизни, хотя мысли его кружились в безумном вихре. Неприятие «неизбежных жертв среди мирного населения», ставшее абсолютным, парализовало его.

Опомнившись, мальчишка развернулся и побежал вверх по лестнице, перепрыгивая через ступеньку, — назад, во двор, назад к спасению.

Однако его спасение означало для них катастрофу! Запоздалое раскаяние захлестнуло Джэнсона потоками раскаленной лавы: две секунды сентиментальности сорвали операцию.

Мальчишка поднимет тревогу. Сохранив ему жизнь, Джэнсон подписал смертный приговор Петеру Новаку. Тео Катсарису. Самому себе. И, весьма вероятно, остальным участникам операции.

Он совершил недопустимую ошибку, которой нет оправдания. По сути дела, он стал убийцей, причем на его совести больше, чем жизнь одного ребенка. Джэнсон растерянно перевел взгляд с Петера Новака на Катсариса. Один вызывал у него величайшее восхищение; второго он любил, как своего сына. Операция окончилась провалом. Сорвана случайным фактором, который он никак не брал в расчет: им самим.

Вдруг Катсарис рванулся вперед, оставляя кровавые следы; перепрыгивая через трупы, он кратчайшим путем достиг, лестницы. Наверное, мальчишка уже был на расстоянии вытянутой руки до двери в коридор, когда Катсарис сделал бесшумный выстрел ему в сердце. Даже после того, как из дула вырвалась вспышка, Катсарис остался в положении для прицельной стрельбы: левая рука обеспечивает упор правой, ноги полусогнуты и расставлены. Положение стрелка, который не может позволить себе промахнуться. Положение солдата, стреляющего в человека, который не может открыть ответный огонь, но чья жизнь сама по себе уже представляет страшнейшую угрозу.

Взгляд Джэнсона затуманился на мгновение, затем снова прояснился, и он увидел, как безжизненное тело мальчишки кубарем катится вниз по лестнице.

Наконец оно застыло на последней ступени, словно небрежно брошенная тряпичная кукла.

Шагнув вперед, Джэнсон увидел, что голова посланца лежит на подносе, который он только что нес с такой гордостью. Он почувствовал отвращение — к самому себе за то, что едва не произошло по его вине, но в то же время и к тому неизбежному, что все же случилось. Он почувствовал отвращение к бессмысленной растрате главной и единственной ценности на земле — человеческой жизни. Дереку Коллинзу и ему подобным этого никогда не понять. Именно поэтому он подал в отставку. Поняв, что принимать такие решения требуется постоянно. А ему больше не хотелось быть именно тем, кто должен был их принимать.