Селфи с музой. Рассказы о писательстве - Юрий Поляков

… Через несколько лет, когда «Сто дней до приказа» показывали в уже объединённой Германии, после демонстрации фильма кто-то спросил: «Мы правильно поняли, это фильм о гомосексуализме в Советской армии?» Действительно, там был эпизод, где боец оказывается в одной постели с голым мальчиком. «Ты понял, кто этот мальчик?» – шёпотом спросил Хусейн. «Ну и кто?» – «Ангел!» – «Ах, вот оно в чём дело…» И я снова, в который раз, пожалел о том, что заявление тогда так и не написал…

Но я забежал вперёд. А тогда, вначале 1980-х, поняв, что «Сто дней до приказа» ещё долго будут лежать в моём столе или бродить по инстанциям, я сел за новую повесть – «ЧП районного масштаба». О комсомоле. А точнее – о власти, ведь ВЛКСМ, называясь общественной организацией, на самом деле был важным звеном государственной структуры – Министерством по делам молодёжи, кузницей кадров.

При этом комсомол болел всеми недугами советской власти, именно в нём происходило становление нового типа чиновника, способного ради карьеры на всё. Даже на государственную измену. Там же формировались будущие предприниматели, готовые ради прибыли перешагнуть через закон, друзей, мораль. Ходорковский работал в том же Бауманском РК ВЛКСМ, что и я, но несколькими годами позже. Кстати, многие политики, ныне определяющие нашу жизнь, вышли из ВЛКСМ, просто немногие об этом любят вспоминать. Немало «комсомолят» трудится сегодня и в политической обслуге. Когда я баллотировался в Московскую городскую думу, а потом в Государственную (оба раза, к счастью, неудачно), среди политтехнологов и пиарщиков встречались сплошь мои комсомольские знакомцы, начиная с легендарного Кошмарова, носящего теперь какую-то княжескую фамилию.

Впрочем, всё было гораздо сложнее и противоречивее. Одновременно именно в комсомоле сохранились отблески героической эпохи становления советской цивилизации, остаточная энергия того мощного пассионарного взрыва, который после революции бросил миллионы молодых людей на строительство нового мира, а потом и на его защиту. Заметьте: над Павкой Корчагиным стали смеяться гораздо позже, чем над Ильичом или Чапаевым. Но стали же! На каком-то капустнике актёр Ясулович изобразил глумливую пантомиму: Корчагин сам себя закапывает в землю, сохраняя на лице улыбку идиотического оптимиста. Я заметил миму: Корчагин строил узкоколейку, чтобы привезти дрова в замерзающий город, и смеяться вроде как не над чем. Он посмотрел на меня с недоумением энтомолога, встретившего говорящего кузнечика, и пискнул что-то про кошмары совдепии. Моя воля, я бы вообще под страхом порки запретил актёрам открывать рот в общественных местах. Шутка, конечно…

Между тем журнал «В мире книг», печатая интервью со мной, самочинно – к моему искреннему огорчению – поставил заголовок «Нужен новый Корчагин!». Ко мне подходили знакомые литераторы и, посмеиваясь, спрашивали:

– Юр, тебе и в самом деле нужен новый Корчагин? На фига?

Я отшучивался. Я ещё не умел внятно объяснить им, что, открещиваясь от героя, способного ради идеи на подвиг, мы лишаем искусство слова важнейшего его свойства и назначения. Ведь подвиг, начиная с Гильгамеша или Гектора, всегда был главной темой литературы. Восхищение и омерзение – вот два полюса, рождающих энергию искусства.

Но вернёмся к комсомолу. Неправда, что с помощью комсомола советская власть приспосабливала к себе молодёжь. Точнее, это не вся правда. С помощью комсомола молодёжь приспосабливала к себе советскую власть. Кроме того, ВЛКСМ в ту пору предлагал реальную возможность, как выражаются специалисты, канализации молодёжной энергии. Конечно, в русле существовавшей социально-политической модели. А какой же ещё? Впрочем, уже тогда немало юных людей вливались в ряды так называемых неформалов. Нерасторопная советская власть запаздывала с реакцией на стремительно менявшуюся жизнь. Кто ж знал, что буквально через десять лет немногие сохранившие верность полуподпольному комсомолу сами станут неформалами.

Почему контраст между мечтой и реальностью именно в комсомоле воспринимался наиболее остро? Думаю, из-за того, что эта организация работала с самой доверчивой и в то же время самой обидчивой и требовательной частью населения, не прощавшей обмана. С молодёжью. Сейчас совершенно надуманным может показаться и сам конфликт в повести «ЧП районного масштаба». Злоумышленник Семёнов, разгромивший райком и укравший знамя, оказывается, обиделся, что его за год до того по глупому формальному поводу не приняли в комсомол. Подумаешь, делов куча! – хмыкнет нынешний юноша. Что, там, в комсомоле, выпивка бесплатная? Но проблема совсем в другом: Семёнов обиделся на то, что от него отмахнулись как от мухи, даже не попытавшись разобраться, отчего он замялся с ответом на дежурный вопрос: «Зачем ты вступаешь в комсомол?» А ведь вопрос-то на самом деле непростой. В те годы ВЛКСМ уже многим казался молодёжной секцией бюро ритуально-идеологических услуг.

Я и сам из-за похожей обиды чуть не ушёл из института. Дело было так. В осенью 1974-го на нашем филфаке состоялось отчётно-выборное комсомольское собрание. Вдруг встал студент по фамилии Немцов и заявил: «Вот вы здесь все за Полякова, мол, хороший и замечательный. А я его знаю с другой стороны. Я с ним ездил в Чехословакию, и там он проявил себя как отъявленный антисоветчик!» Сказать, что все удивились, – ничего не сказать. Просто оторопели. И я сам, и те, кто был вместе со мной в той злосчастной поездке, буквально утратили дар речи. Пыталась что-то возразить моя однокурсница Светлана Бабакина, но растерялась из-за бессмысленности обвинения и расплакалась. После такого заявления мою кандидатуру в новый состав комитета ВЛКСМ факультета на всякий случай с голосования сняли. Для меня это было нравственным потрясением. Нет, не потому, что я уж так хотел стать членом выборного органа. В сущности, это ничего не давало, кроме обязанностей и упрёков: «А ещё член комитета!» Я впервые в жизни столкнулся с огульной клеветой, к тому же достигшей цели.

Назавтра меня вызвали к секретарю партбюро факультета Майе Фёдоровне Тузовой. Там уже сидел ставший знаменитым Немцов. Я с порога заявил: после случившегося намерен забрать документы из института. К такому решению я пришёл после бессонной ночи. Больше всего оскорбило даже не облыжное обвинение, а то, что никто из друзей толком за меня не заступился. Но Тузова прикрикнула:

– Остынь. Давай разберёмся, – и, обращаясь к Немцову, спросила: – Что ты имел в виду, когда сказал, что Поляков – антисоветчик?

– Ну как что? Он говорил, что ихний театр лучше нашей «Таганки»!

– А ещё что?

– А больше ничего.

– Ты вообще нормальный?

– Да вроде…

– Непохоже.

Опытная Майя Фёдоровна стала разбираться, всплыла история с пьяной дракой в поезде по пути из Праги в Москву. Меня в загулявшей компании не было, и опасаясь, что я на них «стукну», драчуны сработали на опережение. Кстати, этот приём не так уж редко использовался в нашей недавней истории: например, комиссия по реабилитации жертв репрессий 1930-х годов, вызывая на беседу авторов «сигналов», погубивших невинных людей, получала стандартное объяснение: донёс, чтобы опередить донос. Кстати, если в те времена доносчиков уличали в клевете, они получали серьёзные сроки, сами становясь жертвами ГУЛАГа, а потом их реабилитировали как невиновных.