Дублинеска - Энрике Вила-Матас

Он наблюдает за человеком в сером «барберри», ему и хочется, чтобы тот подошел сейчас к подъезду и позвонил в домофон, и боязно. Может быть, незнакомец собирается поздравить его с идеей отслужить панихиду по эпохе Гутенберга, не исключено, что он посоветует не ограничиваться этим, а предложит отпеть заодно и компьютерную эру – ей тоже когда-нибудь придет конец, и нужно не бояться путешествовать во времени и прощаться со всем, что придет следом за сетевым апокалипсисом, включая конец света – тот, что настанет после всех предыдущих. Если подумать, вся жизнь – это сладостный и горестный путь от похорон к похоронам.

Примут ли участие в этом последнем конце света синее блестящее платье с серебряной брошкой, белые перчатки и шляпка, которую его мать надевала, слегка сдвинув набок, когда в пятидесятых годах субботним вечером шла танцевать с мужем в клуб «Фламинго»? В ту пору никто в семье не интересовался непостижимыми измерениями.

Он снова смотрит в окно на свою улицу, но человека в сером плаще «барберри» уже не видит. Не был ли это сам Сведенборг? Нет, не был. Как не был – если взять пример из другой оперы, – тот всемогущий тип, что управляет всем из своего сгустка усталого света. Это был кто-то совершенно посторонний. Даже странно – поначалу он производил иное впечатление.

Бессонный, он сидит в кресле и читает. Как в старые времена, когда компьютер еще не пожирал его пространства. Из приемника по-прежнему доносится французская музыка, словно, совершая свой английский прыжок, он вдруг столкнулся с неожиданным сопротивлением любимой радиостанции.

Он достает из шкафа книгу У.Б. Йейтса, одного из своих любимейших поэтов. Раньше он не думал об этом, но, кажется, перечитывая Йейтса, он тоже готовится к поездке в Дублин. Время буквально летит, и бессонница вроде сегодняшней только обостряет ощущение скорости, но ведь и впрямь до Дублина осталось всего пять дней. Все произошло почти мгновенно, кажется, только вчера он, пытаясь скрыть от матери отсутствие каких бы то ни было планов на будущее, выдумал себе эту поездку.

Он погружается в чтение, в стихотворение о том, что все рушится, – именно оно показалось особенно подходящим его налитым кровью глазам крепко бодрствующего читателя. Он отдается ритму и одновременно воображает, будто все вокруг залито слепящим светом, а он превратился в пилота-виртуоза, со свистом пролетающего сквозь вечную жизнь. Он вот-вот оставит позади все стадии развития человечества: железный и Серебряный века, эпоху Гутенберга, компьютерную эру и самый последний смертный век – и явится в самый последний момент, чтобы принять участие во вселенском потопе, великом закрытии и погребении мира, хотя, пожалуй, правильнее будет сказать, что, сжигая за собой эпохи, мир сам торопится к своему грандиозному финалу и уже объявленным у Йейтса похоронам: «Везде распад; прогнила сердцевина / Идет на мир безвластия лавина / И, расплеснув кровавою волной, / Невинность погребает под собой»[34]. Полет окончен. Он возвращается к действительности, не столь далекой от места, куда его унесло воображение. Отводит взгляд от строчек великого Йейтса, переводит его на окно и какое-то время с огромным любопытством следит за виднеющейся там тучей, но внезапно клюет носом и понимает, что еще чуть-чуть, и он уснет. Чтобы избежать этого, он снова раскрывает закрытую было книгу и обнаруживает следы только что увиденной тучи в предисловии Вилема Вока: «Ветры, веющие на побережье и в лесах, где до сих пор можно услышать голоса сидов, посланцев фей, навевают мысли о великолепии – утраченном, но восполнимом». И чуть дальше: «Он говорил, прежде мир был совершенен и добр, и этот совершенный и добрый мир все еще существует, только он погребен, словно охапка роз, под сотнями лопат влажной земли»[35]. И внезапно он догадывается, что на самом деле мог иметь в виду его отец, когда просил, чтобы кто-нибудь открыл ему тайну.

Нет никаких сомнений, не прочитай он сейчас этих строчек Йейтса, он и не вспомнил бы об отцовских словах. Но он прочел и уже не может перестать думать о том, что теперь он, наконец, понимает, какой смысл вкладывал отец в свой вопрос. Должно быть, ветра, дувшие тогда на каталонском побережье, настолько взволновали отцовское подсознание, что он не выдержал и осторожно, обиняками, заговорил об утерянном великолепии. Должно быть, отца не интересовала ни тайна жизни вообще, ни тайна бушевавшей тогда грозы, его вопрос был о чем-то более близком – обо всем том, что, словно охапка роз, исчезало у него на глазах под сотнями лопат влажной земли.

Вероятно, это и есть настоящая, внутренняя причина отцовской тревоги во время той грозы. А коли так, он не может отрицать, что обнаружил ее благодаря бессоннице, видимо, она наделила его пророческим даром, которого он прежде за собой не знал, и, подтолкнув его к пониманию отцовских слов, явила ему новую широкую панораму.

Он идет на кухню и, опустившись до прозы, делает себе бутерброд с окороком и двойной против обычного порцией сыра. Он думает о Нью-Йорке и спрашивает себя, не надеется ли он обрести там потерянный в раннем детстве совершенный и добрый мир? Не там ли, не в городе ли, на который символически направлены все его упования, погребена, словно охапка роз под тоннами земли, большая часть его жизни? Может, и там. Откусывает от бутерброда раз и другой. В этот момент он ненавидит себя за пошлость, но уж больно хорош сыр. Вспоминает фразу Вуди Аллена о действительности и бифштексе[36]. С каждой минутой ему все меньше хочется спать. Не этого ли он добивался? Если этого, то он преуспел. Ему кажется, что у него открылось особое зрение. Он словно готов повторить опыт Сведенборга, человека, спокойно говорящего с ангелами. Временами ему кажется, что бессонница действует на него, как когда-то выпивка. Такая необходимая ему выпивка. Кто это там? Он улыбается. В доме снова ощущается чье-то присутствие, он уловил его своим обострившимся от возбуждения животным чутьем. Это ощущение очень реально, и даже мысль о том, что к нему внезапно может вернуться понимание одиночества и пустоты, его печалит.

Он зачитался «Хрониками Далки» Фланна О‘Брайена – это его способ настроить сознание на поездку в Дублин. Кроме этого, бар «У Финнегана», в котором Нетски намерен основать рыцарский орден, находится в этом самом Далки – в маленьком прибрежном городке в какой-нибудь дюжине миль к югу от Дублина.

Фланн О’Брайен пишет о Далки: «Это довольно необычное местечко, тихое и сонное, словно сидящее на корточках. На его непохожих на самих себя узких улочках все время происходят встречи, на первый взгляд кажущиеся нечаянными».

Далки, место случайной встречи. И странных явлений. На страницах «Хроник Далки», беседуя с ирландским приятелем, появляется живой и здоровый Блаженный Августин. Джеймс Джойс прислуживает туристам в дублинском баре и категорически отказывается от какой-либо связи с «Улиссом», «этой липкой коллекцией мерзостей», – говорит он.