Смута - Владислав Бахревский

Ни о чем этом не ведал Тимоха. Но однажды, отходя ко сну, загляделся он на икону Спаса Нерукотворного, на огонек в лампаде. Пробудившись, к еде не притронулся, пост держал семь дней, и были ему те дни как единый час.

Исповедался Тимоха в Казанской церкви, причастился Святых Тайн, попрощался с домашними и пошел в Думу. И, войдя в Грановитую палату, подождал, пока князь Мстиславский закончит рассуждать о похвальном желании государя идти вместе с польским королем на крымских татар, дабы избавить христиан от вековечного бедствия. Едва умолк, Тимоха вышел на середину палаты и, не поклонившись Дмитрию, указал на него рукою, в самую грудь:

– Воистину ты есть Гришка Отрепьев! Расстрига, а не цесарь. Не царевич ты Дмитрий, сын блаженной памяти царя Иоанна Васильевича, но еретик и греху раб! – И поворотился к царской страже. – Чего глаза выпучили, слуги дьявола? Хватайте! На то вы тут и поставлены, чтоб правду хватать, а ложь хранить.

Бояре молчали. И тогда закричал Дмитрий, наливаясь бешеной злобой:

– Умертвите!

В тот же день царь приехал к инокине Марфе.

Инокиня держала строгий пост и была хороша, как в юности. В глазах искорки, лицо же напоено светом, будто не в стенах келии, а в березовой роще. Впрочем, в келии от монашеского разве что иконы, скорее походила на ларец индийского раджи.

Дмитрий и теперь приехал не с пустыми руками, привез зеркало в перламутровой раме, амбру, шафран, заморское мыло.

Марфа благословила его, довольная подарками и уже зная, каким известием он собирается ее порадовать.

Дмитрий заговорил о часах с флейтами и трубами, копии тех, какие подарил он Марине. Ему хочется, чтоб и у матушки были такие же.

– За наши тихие стены не всякая молва перелетает, – сказала нетерпеливая Марфа, – пошли слухи, что ты скинул запреты с князей Мстиславского и Шуйского, жениться им позволил.

– Мстиславские, Шуйские, Голицыны – безродному Годунову были страшны. Мне, в жилах которого царская кровь, о запретах на браки родовитых бояр даже слышать дико!

– Кого же они сватают? – быстрехонько спросила инокиня, хотя все ведала в подробностях.

– Для Федора Мстиславского я сам нашел невесту, твою двоюродную сестрицу. Старичок Шуйский тоже оказался не промах. Выглядел цветочек в садах Буйносова-Ростовского. Княжна Марья Петровна и нежна, и статью горделива. Голубка и лебедь.

– Буйносовы в свойстве с Нагими. – Инокиня подарила Дмитрия благодарным взглядом.

Он вдруг сел рядом и, держа ее за обе руки, сказал быстро, глядя в глаза:

– В Угличе, в могилке, той, что в церкви, – поповский сынишка лежит. Так я его выброшу прочь! Довольно с нас! То дурак взбрыкнет, то кликуша объявится! Довольно! Довольно!

– Не-е-ет! – Марфа, мягонькая, дебелая, застонала, и все-то ее белое мясцо пошло скручиваться в жгуты и окаменевать. – Не-е-ет!

Он бросил с брезгливостью ставшие жесткими ее руки.

– Вы всегда были умны! Так будьте же собой! Будьте умной.

– Прокляну! – сказала она шепотом.

– Принародно?

– В душе моей.

– Вы истинная царица.

Он поклонился и, хотя она отшатнулась, взял ее голову, поцеловал в чистый, в светлый, в государственный лоб.

От уязвленной в самое сердце Марфы отправился к королю Сигизмунду доверенный человек с тайным словом: на московском престоле Самозванец! Экая новость Сигизмунду!

А для Дмитрия жизнь стала ожиданием. Выходка дьяка Тимохи всколыхнула в нем страх. Гоня тревоги, закатил пир боярам, застолье роднит людей. На пиру откровенно льстил сановитым гостям:

– Вы, вековечные российские роды, – заповеданная моя дубовая роща! Будет ваше плечо крепко и надежно для государя вашего, и я, государь ваш, обнажа меч, приведу вам толпы покорных народов. Не на рабство, но к свету вашему. К истине истинных, к святому нашему православию.

– С поляками в обнимку? – спросил дерзкий Михаил Татищев.

– Без поляков нам Турции не одолеть.

– Сначала на войну вместе, а потом и в один храм на молитву. Латиняне спят и видят заполучить наши души.

– Латиняне много чего хотят, да на том же месте, куда их Господь поставил. И поляки много хотят. Дай им Северскую землю, дай Псков! Хотят, чтоб мы добывали Сигизмунду шведскую корону. И я на одно их хотение говорю «да», а на другое говорю «нет!» Больше «нет», чем «да».

– И послал Сигизмунду сто тысяч! – выпалил Татищев. – Я заплатил мой долг.

– А Мнишку отправил двести тыщ за какие глаза?

– Мнишек стоял за поруганную честь моего царского рода! Не ты, Татищев, – Мнишек! Те деньги пошли для твоей будущей царицы. У царя же с царицей казна общая. – И рассмеялся. – Ешьте, пейте! Споры для Думы, застолье – для дружбы.

Дмитрий ударил в ладоши, и слуги понесли на серебряных подносах новые кушанья.

– Телятина! – шепотом ужаснулся Василий Шуйский. – Телятина православному – как Магомету свинина. Вели убрать, государь. Бога ради!

– Не болтай пустое! – рассердился Дмитрий. – Что у царя на столе, то и свято.

– Телятина свята? – поднял и хватил куском мяса о стол Татищев. – Телятина свята?! На шестой неделе Великого поста?! В четверток?!

– Чем тебе телятина неугодна?! – изумился Дмитрий. – Да православный ли ты? Да есть ли на тебе крест? Латинянин ты гнусный! Оборотень!

– Защитите государя своего! – тише Шуйского сказал Дмитрий, отведывая одну за другой черные, как черной кровью налитые, клюквины.

Татищева выдернули из-за стола, поволокли из палаты прочь.

– В Вятку его, – сказал Дмитрий, не поднимая голоса, – от моего стола – и в Вятку. Держать его там в колодках. Да чтоб имени не ведали. Отныне – нет ему имени в земле Русской.

14

Был сон Дмитрию. Видел он, как заходящее за горизонт солнце закрыла черная луна и сделались сумерки. И пошла по земле, под черной луной, бесконечная чреда спящих на ходу людей. Вгляделся он и увидел: все их множество – один человек. Что это он. Кинулся прочь от своего сна, да чтоб скорее – на крыльях. Только те крылья были перепончатые, как у летучей мыши. Холодные.

Пытаясь избавиться от увиденного, он встал с постели и, хотя утро еще не наступило, вместе с охраной поехал выбрать место для потешной деревянной крепости, взятие которой должно было венчать будущие, скорые уже, свадебные пиры.

Указали пустырь за Сретенскими воротами. Место было красивое, просторное. Согласился.

Поскакал смотреть, как готовят дорогу, по которой приедет к нему его весна – благоуханный сосуд красоты – наияснейшая панна Марина.

Его армия собиралась под Ельцом. Продовольствие уже свезено, и пушки, и порох. На днях пришла и стала под Москвой новгородская рать, восемнадцать тысяч молодцов. Сойдет половодье, дороги просохнут, и – в поход. Вот только куда? Одно ясно – Россию он оставит на попечение хозяйки. Потому и ждет ее не дождется.