Книга Аарона - Джим Шепард

Меня никто не трогал еще неделю. Потом как-то поздним вечером кто-то начал колотить в двери приюта. Мадам Стефа открыла и подошла к моей кровати и сказала, что меня хочет видеть еврейский полицейский.

В дверях Лейкин сообщил, что ему нужно было найти квартиру, где жила моя подружка, та, хорошенькая, перед тем, как уехала из гетто. Я сказал, что не понимаю, о чем он говорит, и он ответил, что, если я откажусь, немцы, с которыми он пришел, заберут из приюта десяток детей и расстреляют их. Он сказал, что немцы с удовольствием расскажут мне, каких детей они бы расстреляли. Он ждал, пока я оденусь, а затем провел вниз по лестнице и мы сели в машину, на заднем сиденье которой расположились немцы. Один из них спросил Лейкина по-польски, почему я реву, и Лейкин сказал: «Он все время такой».

Сначала я указал им неверный адрес, но когда мы подъехали, я запаниковал и сказал, что ошибся, и дал верный адрес. Он был всего в семи кварталах. В радиатор на приборной панели нашей машины что-то залетело и издавало странные звуки. Пока я ждал на переднем сиденье, Лейкин и двое немцев подошли к двери, постучали и попросили открывшую двери женщину выйти наружу. На ней был тот самый красный халат в цветочек. Она заглянула в машину и увидела меня. Один из немцев выстрелил в нее прямо там на месте, и они бросили ее лежать перед входной дверью.

На следующий день дети говорили о том, сколько людей постреляли по всему гетто. Корчак сказал мадам Стефе, чтобы та дала мне поспать, а вокруг меня комнату уже подготовили к дневным занятиям. Я сказал себе, что не пошевелюсь, и если я буду плакать, пока не высохну, – в этом тоже не будет ничего дурного. Никто не знал, сколько убили людей. Наконец, одна из работниц приюта сказала Митеку, что все они имели какое-то отношение к подпольной газете. Корчак сказал, что такое не следует обсуждать на расстоянии пистолетного выстрела от детей. На следующий день меня заставили встать и помогать по хозяйству, и за мытьем посуды я подслушал, как Корчак говорил мадам Стефе, что Еврейский совет распространил меморандум, в котором немцы говорили, что это был единичный случай и ничего подобного больше не повторится.

После этого немцы ежедневно устраивали облавы на разных улицах на баррикадах с распилочными козлами и указателями. Как только появлялась баррикада, у тебя было всего несколько минут на то, чтобы убраться подальше прежде, чем заблокируют все поперечные улицы и переулки.

– Теперь главный успех дня – это если тебе удалось добраться туда, куда шел, без происшествий, – сказала мадам Стефа.

В ответ на все происходящее Корчак писал письма. Только потому, что дела идут хуже некуда, не значит, что мы должны примириться и считать любые ответные действия бесполезными.

Всех, кто хоть немного владел мастерством письма, подрядили писать «Просим, если у вас есть такая возможность, присылать посылки для больных детей в Сиротский дом по адресу Сенная улица, 16». Он говорил, что дальше будет больше и он будет диктовать все остальное. Он говорил, что нужно писать, что те дети, которые совсем недавно прибыли, искалеченные, замерзшие, голодные и затравленные, теперь миролюбиво сновали по приюту и играли в игры. Некоторые дети спрашивали, как пишется слово «миролюбиво», и он отвечал, что правописание не имеет значения. Он сказал писать, что не хватает еды и у многих ребятишек поменьше остановился рост. Что кошмары и рыдания стали их постоянным времяпрепровождением. И все же его система обучения подтверждает тот факт, что, когда сообщество взрослых оказывается не в состоянии обеспечить детям стабильное и рациональное окружение, дети способны создавать собственные миры, разумные и нежные. Я написал это предложение два раза подряд, так оно меня потрясло. Он сказал написать, что к нему постоянно обращаются все новые дети, которые просят приюта, они стайками подходят к нему на улице со своими предложениями, подобно маленьким скелетообразным старейшинам. Он сказал, чтобы мы подписывали письма сначала от собственного имени, а потом от имени доктора Хенрика Голдсмита / Януша Корчака, Старого Доктора с радио.

ТРИ ДНЯ Я ЛЕЖАЛ В ПОСТЕЛИ, вставая только на обед, и Корчак повторил, чтобы меня оставили в покое. Клопы пощадили только мои пятки. Появилось новое правило, согласно которому перед тем, как днем вешать защитные экраны на окна, дети должны были стать у края окна и посмотреть, что происходит на улице, потому что теперь, стоило немцам заметить движение внутри, они начинали стрелять по домам. Один полицейский, которого работники приюта прозвали Франкенштейном за то, что он по внешнему сходству и повадкам напоминал монстра из фильма, по словам тех же работников, никогда не упускал случая разбить окно, случись ему увидеть в нем чей-нибудь силуэт.

Дети наблюдали за облавами на баррикадах. Они слышали, как немцы начинали свистеть и кричать. Бывало, они видели там знакомого. Мимо проходили евреи со всевозможными предметами: клетками, или мисками, или рожками. Кто-то нес горшок с саженцами. Все они направлялись на станцию, которую немцы называли Умшлагплац, а оттуда их увозили поезда.

На четвертый день Корчак снова поднял меня с постели и взял с собой в обход. Мадам Стефа настояла, чтобы он надел теплую рубашку, и ему пришлось потрудиться, чтобы в нее втиснуться. Мадам Стефе пришлось помочь ему разобраться с подтяжками.

Когда мы вышли на улицу, он не мог вспомнить, куда собирался. Он позвонил в звонок у одной двери, после чего спросил меня: «Напомни, по какому поводу я к нему пришел?» На темной лестничной клетке другого дома он спросил: «На что я теперь должен смотреть?» Подошва у него на ботинке оторвалась и хлопала при ходьбе. Из-за висящего в воздухе угольного дыма у нас на зубах скрипел осадок. Все ходили словно в оцепенении и смотрели на меня так, будто я – кусок хлеба. Женщина, которая стояла перед нами в очереди в магазине, начала жаловаться на дороговизну, и Корчак сказал ей:

– Послушай. Это тебе не товары, и это тебе не магазин. Ты – не покупательница, а он – не лавочник. Поэтому тебя не могут дурить, и он не может на тебе наживаться. Мы просто делаем то, что заранее решили, потому что нужно хоть что-нибудь делать.

По дороге назад у него так распухли ноги, что пришлось нанять один из тех велосипедов, у которых сзади есть пассажирское сиденье. Он попросил меня выбрать водителя, который кажется мне самым сильным, и пока мы катились, он наклонился ко мне и хриплым голосом сказал, что его всегда трогала нежность и молчаливость водителей, совсем как у волов и лошадей.

ВСЕ БОЛЬШЕ ДЕТЕЙ ЗАБОЛЕВАЛО, но мадам Стефа продолжала спать внизу со здоровыми, а Корчак продолжал спать в палате-изоляторе.

– Холодновато для мая, – сказал он мне как-то ночью, когда я поднялся наверх, чтобы посидеть рядом с ним. Он что-то писал, пока все спали.

– Чем это пахнет? – спросил я.

– Это – карбид от лампы, – ответил он.

Бутылка водки исчезла.

– А это что? – спросил я.

– Медицинский спирт, который я разбавляю водой и растворяю в ней леденец для сладости, – сказал он.

Он поинтересовался, почему я не ужинал, и когда я сказал, что не хотелось, ответил, что утомление и апатия являются симптомами недоедания. Я спросил, почему не ужинал он, и он сказал, что прием пищи – это работа и он чувствовал себя для нее слишком уставшим.