Холодная гора - Чарльз Фрейзер

Инман какое-то время с удовольствием занимал себя этим длинным предложением. Вначале он читал его до тех пор, пока каждое слово не запечатлелось в мозгу со своим специфическим значением; если бы он не читал так внимательно, его глаза просто скользили бы по строчкам, так что слова не оставляли бы у него в голове никакого следа. После этого он зафиксировал в своем мозгу окружающую обстановку, восполняя все пропущенные детали в описании высокого редкого леса: породы деревьев, которые могли бы там расти, папоротник под ними, птицы, которые прыгали бы по их ветвям. Когда эта картина запечатлелась в его памяти твердо и ясно, Инман начал мысленно конструировать куст, представляя себе все его особенности, пока тот не вырос в его воображении так четко, как будто он его уже когда-то видел, хотя этот куст не был похож ни на одно из известных ему растений и в некоторых своих чертах выглядел довольно фантастическим.

Он задул свечку, завернулся в одеяло и допил остатки вина, готовясь заснуть, но его мысли возвращались к темноволосой женщине и к девушке по имени Лаура; он вспоминал, как мягки были ее бедра, когда он нес ее на руках. И затем он подумал об Аде и о Рождестве четыре года назад, так как и тогда он пил шампанское. Он прислонил голову к стволу дерева, отпил большой глоток вина и вспомнил с каким-то особенным чувством, как Ада сидела у него на коленях.

Казалось, это было в другой жизни, в другом мире. Он вспомнил ее тяжесть на своих коленях. Какая она была мягкая и все же худенькая. Она отклонилась назад и прислонила голову к его плечу, ее волосы пахли лавандой и имели еще какой-то одной ей свойственный запах. Затем она выпрямилась, он положил руки ей на плечи и почувствовал слабые мышцы и косточки под ее кожей. Он притянул ее к себе, хотел обнять и тесно прижать, но она выдохнула воздух из сжатых губ, встала, поправила складки юбки и пригладила колечки волос, которые выбились из прически. Затем повернулась и посмотрела на него сверху вниз.

— Ну, все, — сказала она. — Все.

Инман наклонился, взял ее руку и потер большим пальцем тыльную сторону ее ладони. Тонкие косточки, расходящиеся от суставов пальцев, прогибались от этого прикосновения, как клавиши пианино. Затем он перевернул ее ладонь и погладил пальцы, а она пыталась высвободить руку и сжать пальцы в кулак. Он прижал губы к ее кисти там, где сплетались синеватые жилки. Ада медленно потянула руку и затем рассеянно посмотрела на ладонь.

— На ней не написано никаких новостей. Ничего, что можно прочитать, — сказал Инман.

Ада опустила руку и сказала:

— Это было так неожиданно. Затем она ушла.

Когда Инман наконец отпустил от себя это воспоминание и заснул, ему приснился сон, яркий, как будто был явью. В этом сне он лежал, словно это происходило в обычном мире, в густом лесу, ветви деревьев устало прогнулись от обильной листвы, которой еще не скоро предстояло потерять свой цвет и облететь. Среди этих деревьев были и кусты, которые он представлял себе, прочитав Бартрэма. Они были покрыты распустившимися бутонами. В этом мире сна чудесный дождь сеялся сквозь густую листву и стекал к земле завесой такой легкой, что даже не смачивал его одежду. Ада появилась среди стволов и направилась к нему сквозь завесу дождя. Она была в белом платье, ее плечи и голову покрывала черная накидка, но он узнал ее по глазам и по походке.

Инман поднялся с земли и, хотя был в недоумении, как она оказалась здесь, однако страстно желал удержать ее и шагнул к ней, но три раза, когда он протягивал к ней руки, она проскальзывала сквозь них, как будто состояла из серого тумана, колеблющегося и неуловимого. На четвертый раз ему удалось коснуться ее, и он тесно прижал ее к себе со словами:

— Я шел к тебе очень трудной дорогой. Я никогда тебя не отпущу. Никогда.

Она взглянула на него, отведя от лица накидку, и, кажется, в ее взгляде было согласие, хотя она не произнесла ни слова.

Инман очнулся ото сна под пение птиц. Видение Ады не оставляло его, да он и не желал этого. Он поднялся. На траве выпала обильная роса, и солнце уже поднялось над верхушками деревьев. Он направился через лес к лагерю, но там никого не было. Костер, возле которого вчера стоял фургон, уже давно погас. Ничто не говорило о том, что циркачи действительно были в роще, кроме черного круглого пятна и сетки параллельных линий от колес фургона, изрезавших землю. Инман сожалел, что не попрощался с ними, но весь день шел с каким-то просветленным духом от чистого сна, которым он был награжден в темноте ночи.

В один из теплых дней, когда солнце клонилось к закату, Руби и Ада работали на нижнем поле, где Руби разбила зимний огород. Это был один из тех дней, когда цветущие, отсвечивающие металлом головки посконника, вымахавшего на семь футов в высоту, вдруг раскрылись и заблестели на солнце, словно покрытые утренней изморозью. Они как будто напоминали о том, что скоро появится первая настоящая изморозь, хотя солнце по-прежнему было жарким и корова еще пряталась в тени от гикори и следовала за ней, когда та медленно двигалась по нижнему пастбищу.

Ада и Руби мотыгами подрубали корни и вырывали сорняки, росшие между рядами молодой кочанной капусты и турнепса, кормовой капусты и лука; на этой грубой пище они должны были продержаться зиму. Несколькими неделями раньше они тщательно подготовили огород, вспахав и удобрив землю золой из камина и навозом из коровника, и затем заборонили комковатую землю; Руби вела лошадь, в то время как Ада ехала на бороне, чтобы та была тяжелее. Борону сколотил один из Блэков из вил и дубового ствола. С двух противоположных сторон ствола сквозь сырую древесину были просверлены отверстия и в них вбиты длинные шипы из черной акации. Высохнув, древесина дуба плотно зажала заостренные шипы, так что даже не понадобилось их закреплять. Пока шла работа, Ада сидела у вил, ухватясь за них руками и упершись ногами в ствол, в то время как борона тряслась по полю, разламывая комья земли и затем прочесывая ее деревянными шипами. Ада наблюдала, как разбиваются комья, и по ходу дела успела схватить с земли кремниевый скребок, три расколовшихся наконечника стрел, тоже из кремня, и один совершенно целый от маленькой стрелы для охоты на птиц. Когда они начали сеять, Руби показала Аде пригоршню крошечных черных семян.

— Кажется, будто их совсем немного, — сказала она. — Чтобы из этих семян получился целый подпол турнепса, понадобится несколько недель. А еще теплая осень, потому что мы поздно сажаем.

Урожай в целом хороший, заявила Руби, потому что они сеяли по ее настоянию точно в соответствии с приметами. По мнению Руби, все — от вбивания подпорок до квашения капусты и забоя свиней — зависело от небесных светил. Рубить дрова она советовала в полнолуние, иначе они будут трещать и шипеть в камине, когда придет зима. В следующем апреле, говорила она, мы посеем кукурузу, когда тополиные листья вырастут до размера беличьего уха; иначе кукуруза пойдет в ствол и поникнет. В ноябре мы забьем свинью в новолуние, иначе мясо будет нежирным и отбивные будут скручиваться на сковородке.

Монро отмахнулся бы от таких советов, посчитав их суеверием. Но Ада, все больше и больше жаждущая перенять от Руби ее познания о повадках всех живых тварей, населяющих эту местность, решила смотреть на приметы как на метафоры. Приметы, как Ада их понимала, являлись правилами управления и рачительного ведения хозяйства, своего рода средством дисциплины. Они порождали некий ритуал, касающийся устройства и особенностей материального мира там, где тот, как считалось, возможно, пересекается с каким-то иным миром. В конце концов Ада пришла к выводу, что эти приметы упорядочивали жизнь, и в таком случае она была согласна им следовать.