Господин Гексоген - Александр Проханов

– Он сдержит обещание, – сказал Гречишников, – Избранник будет директором ФСБ.

Они еще немного посидели, глядя на пустой видеомагнитофон. Белосельцев простился и вернулся домой.

Он спал бесконечно долго, и ему казалось, что его кости, большие и малые, раздроблены и расплющены. Превратились в пудру, в костный порошок, насыпаны из щепоти на дно черной ямы. Когда наступил день и сквозь веки забрезжило, засветилось, мучительно замерцало, он все еще цеплялся за сон, желая подольше оставаться внутри забытья. Среди дня ему вернули коллекцию. Те же вежливые молодые люди внесли в кабинет коробки, начали было развешивать. Но он остановил их рвение, сказав, что сделает это сам. Некоторые экземпляры при перевозке были сотрясены и покинули свое место в коробках. У двух или трех бабочек отломились крылья и усики, и он, вооружившись пинцетом, тюбиком резинового клея, приступил к реставрации.

Он и сам нуждался в реставрации. Он выгорел, как дом, в который попала струя огнемета. К вечеру это отчуждение и холодная пустота сменились раздражительным нетерпением. Он подходил к телевизору, не решаясь его включать. Дождался вечерних новостей. Рассеянно прослушал гадкий набор событий, живописующих жизнь страны как непрерывную череду эпидемий, заказных убийств, производственных аварий, юбилеев еврейских артистов, с небольшим вкраплением праздника в Голливуде и трогательного сюжета из жизни эстонских коллекционеров.

Новости кончились, и после безжизненной синевы экрана, без объявления, возникло знакомое лицо телевизионного хама, с лысым лбом, неопрятными бровями и вывороченными мокрыми губами. Обычно наглый, добродушно-пошлый, он был теперь страшно взволнован:

– Только чрезвычайные обстоятельства… Детям младшего возраста… По нашему глубокому убеждению… Честь прокурорского мундира… Долг честного журналистского расследования…

Диктор пропал, а вместо него возникли знакомые кадры, на которых Прокурор освобождал из лифчика женскую грудь. Обморочно лежал на кровати, раскрыв рот. Подымался смущенно с ложа, стараясь спрятаться в длинные семейные трусы. Все это сопровождалось постанываниями, смешками, сентиментальными и пошлыми признаниями. Прокурор был узнаваем по грассирующему голосу, плешивой голове, губам, хотя весь его облик был слегка невнятен, как бывает на кадрах оперативных съемок.

В следующий момент возникла четкая, официальная фотография Прокурора в служебном мундире, словно для того, чтобы подтвердить подлинность недавних кадров. Диктор зачитал Указ Президента о временном отстранении Прокурора от должности, до выяснения обстоятельств, связанных с продемонстрированной пленкой. Еще через минуту была показана иная фотография – Избранника, спокойного, утонченного, чьи светлые, чуть навыкат, глаза смотрели мимо фотографа. Диктор зачитал второй Указ – о назначении Избранника на пост директора ФСБ.

Белосельцев выключил телевизор, испытав облегчение. Болезнь отступила. Он выполнил долг разведчика. Друзья могли быть довольны. «Проект Суахили» продвинулся еще на малый отрезок.

Ночью он ушел гулять. Двинулся не вниз по Тверской, куда устремлялся блистающий поток ночных лимузинов, в которых сидели уверенные мужчины, иные с бритыми головами, в золотых цепях и браслетах, иные в дорогих галстуках, со спокойными глазами умных и великодушных победителей. Он нырнул в подземный переход. Торопливо обогнул здание кинотеатра «Россия», на котором сверкало самоцветами огромное павлинье перо, привлекая в ночную дискотеку бледных юношей, выросших без солнечного света, под фонарями, среди сладких дымов. Туда же устремлялись блистающие глазами барышни с огоньками дорогих сигарет в накрашенных сиреневой помадой губах. Достиг Страстного бульвара и оказался в сырой, бархатно-коричневой пустоте под пышными молчаливыми деревьями.

В этот час московской ночи бульвары были безлюдны и пустынны, как лес. Погруженный в свое созерцание, он вышел к Котельнической набережной, где высотное здание смотрелось горой с удалявшимися к вершине огнями окон. Ему не хотелось к набережной, где дрожало зарево неугасимых ночных увеселений, и Кремль, озаренный стараниями московского Мэра, казался праздничным ванильным тортом, с марципанами и цветами сладкого крема. Он уклонился от этого кондитерского дива и свернул на Яузу.

Он шел среди изгибов реки, у подножья холмов, на которых молча, словно стены крепостей, высились здания самолетных и ракетных «кабэ» с погашенными окнами лабораторий. Он думал о своей жизни, которая приближается к завершению, и он не знает, чем она завершится.

Он шагал вдоль Яузы, к ее верховьям, к неведомому ключу, бьющему в отдаленном лесном овраге. На черной воде струилось длинное отражение фонаря. Услышав негромкий плеск, как если бы в воду, мягко оттолкнувшись от гранитной набережной, погрузился пловец, Белосельцев заглянул через край каменного парапета. Вода оставалась неразличимо черной, но отражение фонаря всколыхнулось. Он чутко вслушивался в звуки, всматривался в колебания света. Вдруг различил едва приметное скольжение, словно в реке двигалось черное гладкое тело, покрытое лаком водяной пленки. Он всматривался, наклонялся и вдруг с испугом и сладким предчувствием, расширяя зрачки, увидел, что это женщина, черная, с отливом, с глянцевитыми, прижатыми к голове волосами. Светились ее белки. Дышали, отгоняя набегавшую воду, полные губы. Когда она проплывала под фонарем, подымая из воды длинную гибкую руку, с которой сыпались яркие капли и вскипал голубоватый бурун, она обратила к нему свое лицо, похожее на африканскую маску, и он на грани счастливого обморока узнал Марию. Африканская царица, бессмертная волшебница горячих пустынь и душистых зарослей, избегнувшая огня и смерти, сохранившая молодую прелесть, тонкость и гибкость шеи, плавную силу плеч, сочность длинной груди. Чудо ее возникновения на Яузе состоялось в минуту его отчаяния и духовной болезни. Напоминало давнишнее ее появление в «Полане», когда, вызволенный из плена, он лежал, обгорелый, в ушибах и ссадинах. И она явилась к нему, как целительница, накладывая на переломы и раны отвар из кореньев и трав.

Она подплыла к каменным ступеням. Поднялась из реки, осторожно ступая, нащупывая дно. Ее стопы с длинными гибкими пальцами расплескивали мелкую, облизывающую ступени воду. Длинные груди колыхались над круглым глазированным животом. Он видел ее стеклянно-черный кудрявый лобок, темные чаши бедер, узнавая все таинственные пропорции ее африканского тела.

Подошла и встала рядом с ним, поставив на парапет острый локоть. И он слышал, как пахнет рекой ее тело, как она дышит, отдыхая после купания. И вот они танцевали на открытой веранде у теплой ночной лагуны, и за белой балюстрадой вдруг возникало бронзовое лицо автоматчика, а потом проплывал саксофон, и он обнимал ее за гибкую спину, чувствуя, как движется у него под ладонью мягкая ложбина, округло колышутся бедра и сквозь блузку давит ее выпуклый твердый сосок. В маленьком ухе, похожем на черную ракушку, золотилась серьга с зеленым камушком, и он хотел его коснуться губами, прижимал ее, глядя на туманные огни, и она едва слышно откликалась на его объятья.

Они лежали на просторном ложе в его прохладном номере. В стеклянной вазе круглились спелые яблоки, топорщил перья медовый чешуйчатый ананас, свисали лиловые виноградные грозди. Он украшал ее плодами и ягодами. Клал на ее чело кисточку вишен, помещал на грудь тяжелые золотистые груши, на дышащий живот – полумесяц отекающей дыни, на округлые бедра – два алых ломтя арбуза, на теплую кудель лобка – золотистую виноградную гроздь, на гибкие пальцы ног – душистые земляничины. Она милостиво принимала дары, улыбаясь ему в полусне.