Кто вам сказал, что вы живы? Психофилософский роман - Андрей Максимов

И тут случилось неожиданное.

Ольга подошла ко мне, обняла, прижалась… Господи, сколько лет мы не обнимались!

А потом произнесла тихо-тихо и спокойно:

– Ты что, Серень, вправду решил, что мы можем просто так взять да и расстаться? Когда люди столько лет живут вместе, они перестают уже быть просто мужем и женой. Они срастаются, понимаешь? Они становятся одним целым. Прожитые годы объединяют так, как ничто больше не объединяет, вот в чем дело. Ты думаешь, я тебя ревную? Ревновать может женщина к мужчине, а я уже давно так к тебе не отношусь, понимаешь? Мы просто одно. Мы можем не видеться, не разговаривать, мы можем даже не знать ничего про то, как и чем каждый из нас живет. Все это не имеет никакого значения. Я тут сериал смотрела дурацкий, называется… Не помню. Не важно. Так там тоже муж от жены уходил… Или жена от мужа? Не суть. И вот там кто-то из них говорил важные слова… Не суть, кто и кому, но слова важные. «Мы дышим с тобой одним воздухом», – они говорили. Понимаешь? Одним воздухом. И если кто-то один уйдет, то второй, рано или поздно, будет искать с ним встречи, потому что воздух один. А без него – шандец, задохнешься. Развода я тебе не дам. Я уже говорила. Будет суд. И все это будет длиться бесконечно. И ты вернешься, дорогой мой Сереня, потому что мы приговорены друг к другу. Приговор – это неприятная штука, согласна. Но он окончательный. И никакому обжалованию не подлежит.

А потом Оля меня поцеловала – страстно, по-настоящему. Как не целовала много лет…

И ушла в свою комнату.

А я пошел собирать чемодан.

Я кидал в него какие-то вещи, дурацкие трусы, носки, футболки, рубашки, пиджак… И понял совершенно отчетливо, что я собираюсь так, словно еду в командировку: будто я беру вещи на какое-то время, чтобы потом вернуться.

А что брать? Что? Все? Все, что нажил за свою жизнь, которую мне хотелось бы считать сознательной?

Картинки со стенки? Сувенирчики дурацкие? Когда мы ездили на гастроли с театром, я в любом городе покупал магнитики, и их тоже забрать? А книжки? Все шкафы? Или делить с Олей? Часть тебе, часть мне? А кому они сейчас нужны, книжки эти, в век электроники? Еще, говорят, когда мужчины уходят из семьи, они забирают кастрюли…

Я представил, как прихожу к Ирме, увешанный кастрюлями, книгами, с четырьмя чемоданами в зубах. Бред какой-то! У меня и чемоданов-то столько нет…

Непростое это, оказывается, дело: уходить из семьи.

Раздался стук в дверь моей комнаты.

Я вышел.

Ольга. Кто ж еще?

Неужели опять орать начнет?

– Там у меня – реклама, – почему-то она говорила так, словно извинялась. – Три минуты есть. Ты знаешь, что… Ты много-то вещей с собой не уноси, все равно возвращаться. И еще. Я пока Сережке не буду ничего говорить. Скажу, что в командировке ты, если спросит.

– Не спросит.

– Скорее всего, не спросит. Как-то мы все по отдельности живем почему-то. – Она улыбнулась. – Папа от мамы уходит, а сын ничего не заметит. Здорово! Ты заходи, если захочешь с ним пообщаться… Со мной-то вряд ли желание возникнет поговорить, но вот, если с ним…

И Оля ушла в свою комнату.

Я вернулся в комнату, запер чемодан и задумался: садиться на дорожку или нет?

С одной стороны, вроде как надо.

А с другой, если садиться, то надо возвращаться.

А я не вернусь.

– Я не вернусь! – сказал я себе твердо, изо всех сил стараясь не думать, что просто уговариваю себя.

_______________________________________________

Я, конечно, провожал Ирку до дома. И дорогу прекрасно знал, и двор.

Припилил. Сразу к ней домой – стремно.

Сел на лавочке, на которой мы целовались не раз.

До жути хотелось водки. Я и пил-то ее в своей жизни пару раз всего, а сейчас прям хотелось-хотелось.

Было жутко страшно.

Да, нелепо, смешно, глупо. Да просто не по-мужски, чтоб оно все провалилось…

Но мне было страшно так, что перехватывало дыханье.

Я ловил себя на мерзкой, абсолютно предательской мысли: хорошо бы как-нибудь сегодня обошлось все. Чтобы без этого… Без этого чтобы… Ну, выпили бы, поцеловались обязательно. И все…

Всё-о-о-о-о!!!

Может, я больной какой?

Нет, я хотел Ирку. Разумеется. Я представлял ее без одежды, представлял, как целую ее в разные места. И всякое еще представлял.

Но менее страшно от этого не делалось.

Я пошел качаться на качелях.

Ребенок, гуляющий с мамой, удивленно смотрел на меня и улыбался.

Я тоже улыбнулся – и ему, и маме.

Они, видимо, откачались свое и пошли со двора по улице.

Я зачем-то таращился им вслед и не мог оторвать взгляда. Как будто у меня такое задание: смотреть, как мальчик с мамой удаляются по улице, и пока я не выполню его до конца, не имею права делать ничего другого.

Придумал себе такую фигню.

Улица была абсолютно пуста, и я их видел очень хорошо. Они становились все меньше и меньше… Уже превратились в силуэты, но я их еще мог разглядеть.

А потом силуэт ребенка превратился в маленький черный шарик. Шарик этот все удалялся, удалялся, а потом…

Потом он стал почему-то похож на таракана – того самого, которым я пытался покормить Лягу. Я вспомнил, как противно размок таракан в воде, и меня чуть не вырвало.

Но я зачем-то вперился в этого мальчика-таракана и не мог оторваться. Пока он совсем не исчез. И даже еще потом пялился, уже ничего не видя.

«Наверное, я – сумасшедший, – решил я. – И чего теперь делать?»

Я шел к своей любимой девушке, чтобы выпить с ней водки и заняться сексом.

Классная история!

А я чего-то сидел и зачем-то оттягивал ее.

Я даже глянул на Иркины окна в надежде, что она увидит меня и позовет.

Но она не видела. И не звала.

По пустой улице проехал велосипедист. Он ехал спокойно и радостно. Он просто воплощал спокойствие и радость, и от этого стало совсем противно.

Надо было подняться и идти становиться взрослым мужиком.

Ни желания, ни сил. Только страх мерзкий. И все…

_______________________________________________

Я вышел из подъезда с чемоданом в руках, и, не оглядываясь, пошел за угол, где меня в машине ждала Ирма.

Я специально не оглядывался. То есть мне хотелось оглянуться, а я этого не делал.

Потому что примета: оглянешься – вернешься. А я не хотел. И все.

Я шел по знакомому двору, потом, перешагнув вечную лужу, вышел на знакомую улицу.