Как моя жена изменяла мне - Игорь Соколов

О, если бы он только знал, как она страдала, как прижалась к нему всем телом и просила от него Любви, той самой нежной ласки, того первого и страстного прикосновения к ее телу, как тогда в первый раз в весеннем лесу…

Но муж храпел и видел сладкий сон, ему, увы, она была уж не нужна… То есть нужна словно домашняя собака, что зная место свое, здесь живет и спит…»

Наконец она устает от угрызений совести и открывается мужу…

«Да, я жду прекрасного ребенка, но только он не от тебя! – она сказала это, прикусив губу, и он увидел кровь… Кровь на лице ее и грех в ее Душе был отражением того, что с ним же было…

– Я, я прощаю, – его голос задрожал, и слезы потекли как кровь из ранки…

– Я тоже, – прошептала и жена… И словно Тайна в темноте их старой спальни вдруг засветилась трепетным лучом, взывая все обиды к вечной скорби… Они, лаская всеми бурями себя, пред другом встали на колени, и страсть их поглотила точно тьма…»

Так муж прощает жену, а жена прощает мужа…

«И происходит чудо… Люди стоящие на грани собственного безумия и Смерти снова любят друг друга, и умирают почти одновременно, смешивая свою боль с любовью, они тихо умирают во сне, привидевшись любовникам тенями…»

Концовка рассказа выглядит смутным очертанием заблудившегося в самом себе времени, что, однако не помешало мне пролить две чистых слезы, одну за нее, другую – за него… Ибо я испытывал страх страдания, страдания собственной плоти, и видел этот страх во всяком другом…

Так добро и зло смешанные со смыслом нашего бессмысленного существования прорываются в Вечность, чтобы до всех донести эту священную и самую Последнюю Правду Любви… Люди как корабли прорываются в Вечность…

Она совсем не умела себя вести в постели… Мало того, что она верещала как безумная, она еще царапалась, кусалась и дралась…

Впрочем, когда меня увидела жена с огромным багровым фингалом под левым глазом, о царапинах на спине никаких вопросов уже не возникало…

Конечно, она была волшебницей в своем искусном деле…

Такой бешенной страсти во мне не рожала еще ни одна на свете женщина…

И все же быть судьей и все время ходить с фингалом то под одним, а то под другим глазом, как-то неприлично…

Да и засосы на шее никак не могут украсить человека в черной мантии… А посему я предъявил ей через две недели ультиматум, или я надеваю на нее наручники и намордник, или мы просто расстаемся…

Увы, но эта бестия даже в наручниках и наморднике, так умудрялась меня неистово обнимать, что по всей роже, и на всех остальных частях тела оставались весьма большущие синяки…

К таким яростным схваткам я никак не был готов…

Пришлось после каждого раза брать больничный, а жене говорить, что меня опять побили обиженные родственники моего очередного осужденного…

Однако главный кошмар случился, когда ее привели ко мне уже совсем в других наручниках… Оказалось, что она как-то случайно, может даже и не со злости, но все же задела и поцарапала Ивана Петровича, то есть глубокоуважаемого человека, а если уж говорить начистоту, то мэра нашего немного уважаемого города…

Мне уже позвонили и сказали, что если я ей не дам 5 лет, то мне самому придумают какие не то кандалы…

Бедная девочка, и зачем ты только допустила до себя эту пьяную сволочь…

Простите Иван Петрович, но Вас то я знаю не понаслышке…

Не улыбайтесь и не смейтесь, свинья Вы этакая, да я не вслух, я это так, про себя в мыслях… Да-уж, и она вон смотрит на меня как на спасителя своего, а я думу думаю, как бы мне полегче попалачествовать…

Все-таки почти родное дитя на скамье сидит и смотрит так жалобно, что впору разреветься, а не суд да дело вести…

Эх, дитятко окаянное, и зачем ты только в лапы к пьяному мэру полезло, неужто не знала ты за собой садитскую привычку бить первого встреченного тобою в постели по морде?!…

И эх, дитя, дитя, что ж ты не плачешь-то, али думаешь я как родной пощажу… Помилую?! Помилую мою милую?!…

Так ведь я это так, – сижу здесь только для приличия…

Меня ведь каждая собака в министерстве на своем поводке держит, а тут сам мэр, и кум, и сват, и брат известному министру…

Не будем только пальцами показывать, от распальцовки у нас и так все холопы распоясались… Эх, дитятко, дитятко, и чего ж ты, дура такая наделала-то?!

А может черт с ней, с хорошей работой, ведь родной человек на скамье?!

Пусть и денег не будет ни гроша, но буду я с тобой, моя Душа!

Эх, как хорошо было ощущать восторг полета, когда я с ней вылетел из суда на крыльях Любви, и бегом сел с ней в свой «Меганом», и даже там за городом, когда в нас стреляли из трех автоматов «ТТ» и одного пехотного миномета, и даже когда наша одежда окрасилась кровью, и даже когда она в последний раз меня укусила до той же самой крови, и заверещала как безумная, то я и тогда не сдрейфил, ведь говорят, на небо хорошо тем, кто Душу враз отвоевал…

Люди считали меня, наверное, дикарем, потому что я долгое время шатался в костюме опустившегося разгильдяя… Нечесаный и немытый уже несколько веков, собравший о самом себе несметное количество сплетен, я был ужасно горд тем, что у меня были свои темные места, свои сокровенные закоулки, куда я никого не впускал, даже в нашем многолюдном общежитье…

Моя девушка меня обманула и я поклялся себе, что запрусь сам в себе и больше никого не впущу в пустыню моего сердца и до самой смерти окунусь в темное море грусти… Она отдавала мне себя, рождая из пустоты наших страстных проникновений Любовь, правда, не связывая себя со мной никакими обещаниями…

Она была ужасно мужественна в метафизическом смысле, а я напротив, женственен, она была чуть старше меня по возрасту, а в духовном смысле она была старше меня на целый век… За этим веком я мысленно видел во тьме времени вереницу мужчин, испытавших с ней не одно сиюминутное счастье телесного проникновения в ее ненасытное лоно, но что-то еще такое, чего не выразить никакими словами, ибо всё это остается на самом темном дне их грешной памяти и Души…

Их тени вырастали из ее обесцвеченных белых волос… Казалось, она совсем не имела цвета, запаха и совсем ничего кроме своего жадного и горячего лона, которое всасывало в себя весь смысл нашего ничтожного существования, но вместе с тем в ней было что-то загадочное и неуловимое, мелькнувшее на мгновение в ее глазах, улыбке, в изгибе чудотворного тела…

Я любил ее без памяти… Я носил ее на руках… Мы взлетали вместе, прижавшись друг к другу телами, на койке в общежитье с продавленной панцирной сеткой и в кустах у реки, и в темных закоулках общежитья, под лестницей у черного наглухо закрытого входа, и даже на верху в обруче древнего окна церковной колокольни посреди засыпающего и мерцающего безумными огнями города, мы взлетали в небо, собирая собой немыслимую даль пространства…