Последний приют призрака - Елена Хабарова

Внезапно всех ослепила вспышка и раздался звук, напоминающий выстрел. Артемьев невольно выхватил из-за пояса пистолет. За оружие похватались и члены комиссии, а священники начали креститься, испуганно озираясь. Но тут же выяснилось, что это не налет, как было подумали многие. Оказывается, фотограф успел незаметно для всех установить камеру на штатив и сейчас поджег магний[41], чтобы сделать снимок. По церкви поплыл дымок с неприятным запахом, из-под потолка посыпались белесые хлопья.

– Вы же обещали не производить фотографирование! – простонал Маркеллин, крестясь. – Это надругательство над святыми останками!

– Вам никто ничего не обещал! – рявкнул Дорофеев, посматривая при этом почему-то на Артемьева.

Маркеллин покачал головой, переглянулся с Руфином. Их лица выражали полную безнадежность.

Священники снова склонились над ракой.

Голова святого покоилась на подушке, фигура была окутана черной тканью и спелената по ногам черными лентами. На груди возлежал медный крест на цепочке.

Маркеллин снял воздух с головы фигуры, и стала видна белая материя, скрывающая лицо.

Маркеллин покачнулся, сильно побледнев и тяжело дыша. Руфин тихо попросил, чтобы ему подали воды.

Появился монах, в котором Артемьев узнал Гедеона. В руке он держал ковшик, и Маркеллин сделал несколько трудных глотков.

Гедеон, зыркнув на Артемьева исподлобья, поспешно вышел из храма, словно не мог видеть происходящее.

Руки Маркеллина так тряслись, что ему пришлось выждать несколько мгновений, прежде чем начать распарывать ножницами материю, скрывавшую голову и тело Серафима Саровского.

Вскоре открылся слой ваты, а под ним – чистый скелет, который со временем приобрел цвет ржаной корки.

Никакой моли, о которой говорил Дорофеев, не было. Ничего, кроме этих нетленных останков.

Магний снова вспыхнул. К раке подступил человек с блокнотом, фиксирующий все, что открывалось под руками Маркеллина: «Развертывается кисть левой руки. Всего в кисти имеется костей пястных четыре, запястных пять, фаланговых больших пять, вторых фаланговых две, локтевых тоже две…»

И так далее.

Артемьев почувствовал, что голова вдруг закружилась так, что больше невозможно стоять. Его бросило в ледяной пот.

Отступил на шаг, прислонился к выступу стены и продолжал смотреть, как руки сменявших друг друга отцов Маркеллина и Руфина перебирают косточки святого.

Вспомнились рассказы о том, что Серафим Саровский умер коленопреклоненным перед иконой. Мог ли он подумать, мог ли предположить, что через восемьдесят семь лет после смерти его кости будут вот так перебираться и описываться?

Может быть, праведник и знал, что случится именно так: ведь в числе других записано было и такое его пророчество:

«До рождения Антихриста произойдут великая продолжительная война и страшная революция в России, превышающая всякое воображение человеческое, ибо кровопролитие будет ужаснейшее… Бунты разинский, пугачевский, Французская революция – ничто в сравнении с тем, что будет с Россией. Произойдет гибель множества верных отечеству людей, разграбление церковного имущества и монастырей; осквернение церквей Господних; уничтожение и разграбление богатства добрых людей, реки крови русской прольются. Но Господь помилует Россию и приведет ее путем страданий к великой славе».

Если он знал о судьбах России, то отчего же не мог знать о судьбе своих мощей?..

Артемьев даже удивился, что слова этого пророчества так четко впечатались в память. При этом он ощущал глубочайшее потрясение души и просветление мыслей. Ну да, он видел перед собой останки давно умершего человека, однако чувствовал себя так, словно видел воочию его душу, и эта душа глубоко родственна его собственной. Нечто подобное испытывал Артемьев при встрече с Анютой, однако теперешнее ощущение было гораздо сильнее, даже острей!

Отныне он знал доподлинно, что Саровский Святой имел самое прямое отношение к зарождению в нем, в Артемьеве, магических сил. Может быть, святой таким образом вознаградил его мать, которая настолько остро чувствовала свою невольную вину перед искалеченной подругой, что отправилась в нелегкое путешествие в Саров, даже будучи беременной?

Но как же так вышло, что Артемьев использовал этот великий дар во зло?

Да, во зло…

Стоило ему осознать эту мысль, как в нем словно бы произошел некий переворот.

Сейчас Артемьев совершенно ясно понимал, что в выборе жизненного пути оказался прав Трапезников, а не он; что сам он совершил множество преступлений, последствий которых уже не исправить и самого себя ему не переделать. Он вернется в Москву – и будет идти, вернее, влачиться по проторенному пути преумножения своих грехов и ошибок, пока не умрет… к счастью, это случится скоро…

Да, Артемьев увидел дату своей смерти, но эти шесть лет, которые до нее оставались, сейчас казались ему мучительной вечностью.

«Что же я натворил! – в ужасе думал Артемьев. – Я дал ход методикам гипнотической обработки сознания людей и подчинения их идее большевизма. Я оправдывал себя, вспоминая «Книгу притчей Соломоновых», некогда мною прилежно изученную, как и вся Библия: «Без откровения свыше народ необуздан». Но это не откровение свыше – это некое материалистическое словесное шаманство. Я укреплял в людях уверенность в том, что бесчеловечно жестокие меры расправы с инакомыслящими не только допустимы, но и единственно возможны. Я поддерживал их веру в величие той страны, которую они созидали, не имея при этом никакого четкого плана и даже представления о том, что делать и к чему это приведет. Я помогал им отвергнуть религию как «опиум для народа» и насадить вместо нее дух идолопоклонничества новым, рукотворным большевистским «божествам»… Почему я совершил это? Потому что хотел, чтобы дело, которому я отдал жизнь, победило! Иначе вышло бы, что жизнь моя прожита напрасно, что я преступник! Ведь, кроме всего прочего, я свел в могилу родителей, которые умерли один за другим, когда я впервые был осужден и сослан. А моя жена, которая погибла во время разгона демонстрации против Ленского расстрела в 1912 году? На эту демонстрацию я ее увлек! Я виновен в ее гибели. И разрушенная жизнь Марианны – дело моих рук…» В этом был весь Артемьев. Мысль о том, что тот режим, который устроил разгон этой демонстрации и крушение которого оплакивали многие, был тоже преступен, сейчас не посетила его…

Сейчас, глядя на трогательные останки человека, который никогда и никому не делал ничего, кроме добра, Артемьев понял, что швырнул его дар в кровавую грязь. Зло, которое совершено, нельзя искупить ничем. И даже смертью. Но это даст ему хоть какое-то успокоение…