Клеманс и Огюст. Истинно французская история любви - Даниэль Буланже

На протяжении двух последних дней мы ели консервированную скумбрию и жирное пюре, устраиваясь за старинной стойкой бакалейной лавки, служившей в сезон охоты баром, где подавали можжевеловую настойку; сестры Рамекен отрезали нам большие ломти хлеба от буханок, которые привозил на хутор владелец автофургона для доставки хлеба. Мы умывались в дальнем углу двора, где стоял служивший ванной чан. Старые дамы держались с нами преувеличенно скромно, ибо подозревали, что мы с Клеманс — любовники и что мы скрываемся от погони обманутых нами супругов. Они с нами не вступали в разговоры, вероятно, по той причине, что полагали, будто мы остановимся у них на ночь-другую, не больше. Но на третий день, когда одна из них принесла нам стакан смородины, а вторая как раз исчезла в погребе и тотчас же вынырнула оттуда, держа в руках кувшинчик с водкой из виноградных выжимок, они хором спросили нас, не желаем ли мы выпить вместе с ними по рюмочке.

— С радостью, — откликнулся я.

— Но мы очень смущены тем, что нарушили ваш покой, мы просим прощения за то, что вторглись в вашу жизнь, — добавила Клеманс. — Здесь ощущаешь себя так далеко от всего на свете, в такой божественной тишине…

— О, мы не хотим ничего знать о несчастьях, что происходят в мире, — сказала одна из сестер. — Нам вполне достаточно наших собственных воспоминаний. Когда наш сосед приглашает нас посмотреть телевизор, то мы, конечно, идем, но я выхожу из его комнаты просто больная. Знаете, пожалуй, пришлось бы признать правоту одного из моих дядюшек, большого партийного активиста, постоянно громогласно утверждавшего, что политика непременно займется нами, если мы не пожелаем заниматься политикой. Так вот, этот спесивый наглец помер от потрясения, узнав, что потерпел поражение на выборах. У него начался сильнейший приступ икоты, от которого он так и не оправился. Мы с тобой тогда над ним еще так смеялись, вспомни, Маргарита.

— Бог мой, да, Мадлен, да! Мы с тобой известные сибаритки, сладострастницы и лакомки! Любим доставлять себе удовольствие!

— В особенности ты, — сказала та, что звалась Мадлен, и, обращаясь к Клеманс, добавила: — Она ест сейчас смородину точь-в-точь как вы: засовывает в рот всю гроздь и резким движением вытягивает хвостик, хотя обычно она ест ее медленно, отрывая по ягодке и смакуя каждую.

И старушки залились отрывистым, каким-то дробным смехом, словно на пол посыпались мелкие ягодки.

— Удовольствие, которое я испытываю, нисколько никого не стесняясь, породило у нее чувство зависти, и она захотела испытать точно такое же удовольствие, — промурлыкала Клеманс.

— Именно, именно! Так оно и есть! Она во всем желает достичь совершенства, стремится к утонченности и изысканности! О моя дорогая малютка!

И сестры похлопали друг друга по рукам, как опытные картежницы, которые собираются перекинуться в картишки и обещают играть по чести и совести, без обмана.

Сколько им могло быть лет? Мы с Клеманс еще не родились, а они, вероятно, уже тогда должны были казаться пережитками прошлого; сегодня они были как бы вне течения современной жизни, но они внушали нам то умильное чувство почтения, что рождается иногда перед стеллажами и выставочными витринами, заполненными предметами, когда-то внушавшими страх и восхищение, предметами, которым в стародавние времена люди поклонялись, перед которыми трепетали, предметами, сегодня вызывающими лишь любопытство. Однако простодушно-правдивые глаза наших гостеприимных хозяек сохраняли какую-то детски невинную горячность и необузданность, какой-то молодой задор; их можно было спутать, настолько они были похожи между собой, если бы гладко зачесанные, седые, даже белые волосы одной не украшал бы черный бархатный бант, похожий на бабочку, тогда как у второй в волосах трепетал точно такой же бант, но только ярко-алый. Мы заметили это и указали на различие.

— Видите ли, эти банты мы повязываем всякий раз, когда нам доводится причесываться перед нашим большим зеркалом, делаем мы это для того, чтобы хоть чем-то отличаться друг от друга. Я — Маргарита, младшая, Мадлен старше меня всего на несколько часов… но четыре лишних часа, прожитых в этом мире, на этой земле, даруют и лишний опыт, и если мы обычно все воспринимаем одинаково, если мы испытываем одни и те же чувства, то я все же всегда спрашиваю у Мадлен, каково ее мнение. Мы ничего не скрываем друг от друга, и только при игре в рами, а мы играем каждый вечер одну-две партии, так вот, только при игре мы прячем друг от друга карты, правда, мы так хорошо изучили друг друга, что нам известны все хитрости и все наши гримасы, если его величеству случаю бывает угодно вмешаться и сказать последнее слово. Да, кстати, а вы играете в рами? Мы бы сыграли вдвоем против вас… Ведь вы не собираетесь уехать прямо сейчас? Мы уже к вам привыкли. Как мы поняли, вы, мадам, пишете книги, а мсье… мсье бесцельно бродит по окрестностям. Ах, сударь, а чем вы занимаетесь в жизни, что вы делаете?

— Он присматривает за мной, — ответила за меня Клеманс.

Сестры Рамекен переглянулись, и я просто обязан воспроизвести здесь то, что они сказали. Это мой долг, и я его исполню. По какой причине? Потому что Клеманс не захотела вставить их слова ни в один из своих шедевров, хотя я и предоставил бы ей это право.

— Нам не повезло так, как повезло вам, — сказала старшая.

— А все из-за меня, — подчеркнула младшая, и надо вам сказать, их слова поразительно дополняли друг друга…

— А ведь мы были знакомы со многими мужчинами.

— И познали мы их по меркам того времени довольно рано. Сейчас мы нисколько не опередили бы других девиц.

— Мы обе были очень хорошей партией. Наш батюшка снабжал навозом фермеров, выращивавших сахарную свеклу. Дела его шли неплохо, мы жили на широкую ногу, он подарил нам настоящий концертный рояль, и мы играли в четыре руки во время больших обедов, которые отец иногда давал у нас в доме. Его приятели и клиенты, почтенные господа его возраста, а также их сыновья, с нас просто глаз не сводили. Они шептали нам на ушко нежные слова и совали в руки любовные записочки. Мы читали их друг другу по вечерам, даже не задумываясь, кому из нас какая из них была адресована. Мы были так похожи, что нас постоянно путали, принимая одну за другую, и мы друг от друга ничего не скрывали. Наша матушка, являвшая собой воплощение справедливости, одевала нас совершенно одинаково, и так повелось еще с тех дней, когда она каждой из нас предлагала одну из своих грудей. Когда мы учились в лицее, то всегда получали одинаковые оценки, одинаковые записи в дневниках: «Могла бы учиться лучше», одинаковые книги в качестве награды за труды. В день нашего шестнадцатилетия, несмотря на прожитые мной лишние четыре часа и на наличие большего опыта, я, Мадлен, поступила как истинная старшая сестра и отправилась сопровождать мою младшую сестру, которую ждала машина некоего господина, там, на площади за мэрией. И вот мы обе оказались в роскошном номере в «Белом гусе», очень комфортабельном отеле на другом краю города, куда Маргариту пригласил один бельгиец, компаньон нашего отца. После минутного замешательства, вызванного изумлением от того, что мы явились обе и предстали перед дверью его номера, он пригласил нас войти и обошелся с нами обеими одинаково. По его уверениям, он испытал двойное удовольствие, а мы покинули его, чтобы вовремя вернуться домой. При виде нас наша мать сочла, что мы что-то бледноваты, а мы ей сказали, что очень долго ходили по магазинам и устали.