Так говорил Заратустра - Фридрих Ницше

Чтобы Сверхчеловек не был лишен дракона своего — Сверхдракона, надо, чтобы горячее солнце еще долго пылало над девственным лесом!

Ваши дикие кошки должны еще сделаться тиграми, и крокодилами — черепахи: доброму охотнику — добрая охота!

И поистине, добрые и праведные! Есть в вас немало смешного, и особенно — страх перед тем, что до сих пор называли дьяволом!

Так чужда душа ваша великому, что Сверхчеловек был бы страшен вам в благости своей!

И вы, мудрые и знающие, убежали бы от палящего света той мудрости, в которой Сверхчеловек страстно омывает наготу свою!

А вы, высшие люди, которых видели глаза мои! Сомневаюсь я в вас и тайно смеюсь над вами: я догадываюсь, — дьяволом назвали бы вы Сверхчеловека!

Ах, устал я от всех этих «высших» и «лучших»: еще выше надо мне подняться с их «высоты», прочь от них, ввысь, к Сверхчеловеку!

Ужас объял меня, когда увидел я этих «лучших» нагими; и тогда крылья выросли у меня, чтобы воспарить в дали грядущего.

В далекое будущее, на крайний Юг, дальше, чем мечты всех художников: туда, где боги стыдятся всякой одежды!

Вас же, соседи и ближние мои, хочу я видеть переодетыми, принаряженными, почтенными и тщеславными, как и подобает «добрым и праведным».

И сам я хочу восседать среди вас переодетым, чтобы не узнавать ни вас, ни себя: и в этом последняя человеческая мудрость моя.

Так говорил Заратустра.

«Что случилось со мной, друзья мои? Вы видите, я — расстроен, гоним, повинуюсь, вопреки воле своей, и готов уйти — о, уйти от вас!

Да, опять должен вернуться Заратустра в уединение свое: но на этот раз неохотно возвращается медведь в берлогу!

Что случилось со мной? Кто принуждает меня к этому? — О, этого требует моя гневная повелительница, это она говорила со мной; называл ли я уже вам имя ее?

Вчера вечером говорила со мной Тишина моя: вот имя ужасной госпожи моей.

Было это так — ибо я должен рассказать вам это, чтобы не ожесточилось сердце ваше против меня, уходящего так внезапно!

Знаком ли вам испуг засыпающего?

До самых кончиков пальцев овладевает им испуг, ибо земля уходит у него из-под ног, и начинается сон.

Такую притчу поведаю я вам. Вчера, в самый безмолвный час, в час великой Тишины, земля ускользнула у меня из-под ног, и начался сон.

Стрелка передвинулась, часы моей жизни перевели дыхание — никогда еще не слышал я такой тишины вокруг себя; сердце мое сжалось.

Тогда беззвучно заговорила со мной Тишина: „Ты знаешь это, Заратустра?“.

И в ужасе я вскрикнул от этого немого шепота, и кровь отхлынула от лица моего: но я молчал.

И тогда во второй раз сказала она мне безгласно: „Ты знаешь это, Заратустра, но не говоришь!“.

И я, наконец, ответил, словно упрямец: „Да, я знаю, но не хочу говорить!“.

И снова безгласно заговорила она со мной: „Ты не хочешь, Заратустра? Не правда ли? Не прячься в упрямстве своем!“.

И я, плача и дрожа, как ребенок, говорил: „Ах, я хотел, правда, но я не могу! Избавь меня от этого! Это свыше моих сил!“.

И опять сказала она: „При чем тут ты, Заратустра! Скажи слово свое и погибни!“.

Я отвечал ей: „Ах, разве мое это слово? Кто я такой? Я жду более достойного: я не стою даже того, чтобы погибнуть ради него“.

Тогда она вновь сказала безгласно: „При чем тут ты? Покорности еще мало в тебе. У покорности самая жесткая шкура“.

И я отвечал: „Чего только не выносила уже шкура покорности моей! У подножия высоты своей живу я: как высоки вершины мои? Никто еще не сказал мне этого. Но мои долины мне хорошо известны“.

И опять безмолвно заговорила тишина: „О Заратустра, тот, кто должен двигать горами, тот приведет в движение и долины, и низменности“.

Я ответил: „Еще ни одной горы не сдвинуло слово мое, и то, что говорил я, не доходило до людей. Да, я отправился к людям, но пока еще не дошел до них“.

И сказала мне молча Тишина: „Что можешь знать ты об этом! Роса выпадает на траву в самое безмолвное время ночи“.

И я отвечал: „Они насмехались надо мной, когда нашел я путь свой и пошел по нему; поистине, дрожали тогда ноги мои.

А они злорадствовали: „Ты забыл дорогу, а теперь еще и разучился ходить!““.

И снова безгласно сказала Тишина: „Что тебе до насмешек! Ты тот, кто разучился повиноваться: теперь ты должен повелевать!

Разве не знаешь ты, кто людям нужнее всего? Тот, кто приказывает великое.

Трудно осуществить великое: но еще труднее приказать его.

Вот что тебе непростительно: ты имеешь власть и не хочешь господствовать“.

И я отвечал: „Мне недостает голоса льва, чтобы повелевать“.

И тогда снова, подобно беззвучному шепоту, промолвила она:

„Слова, что приносят бурю, — самые тихие. Мысли, приходящие кротко, как голубь, правят миром.

О Заратустра, ты должен быть тенью того, что грядет: так будешь ты повелевать и, повелевая, пойдешь впереди“.

И я отвечал: „Мне стыдно“.

И снова безгласно проговорила она: „Ты еще должен стать ребенком и не стыдиться.

Гордость юности еще есть в тебе, поздно стал ты юношей: но кто хочет стать ребенком, должен преодолеть и юность свою“.

И я долго колебался и дрожал и, наконец, сказал то же, что и в самом начале: „Я не хочу“.

Тогда раздался вокруг меня смех. Горе мне! Как смех этот разрывал мне внутренности и терзал сердце!

И в последний раз прозвучал безмолвный голос: „О Заратустра, созрели плоды твои, но сам ты еще не созрел для них!

И потому тебе снова необходимо уединение: ибо должен ты еще дозреть“.

И снова послышался смех, теперь уже удалявшийся от меня: потом стало тихо вокруг меня, наступила как бы двойная тишина. А я лежал на земле, и пот градом лился с меня.

Теперь вы все слышали: почему должен я вернуться в уединение свое. Ничего не утаил я от вас, друзья мои.

И все это вы услышали от меня, самого скрытного из людей, — таким хочу остаться я и впредь!

О, друзья мои! И еще нечто мог бы сказать я вам; и еще что-то мог бы я дать! Почему же не даю? Разве я скуп?»

Но когда Заратустра произнес слова эти, им овладела глубокая скорбь, ибо близка была разлука с друзьями, и он зарыдал; и никто не мог утешить его. Ночью же ушел он и покинул друзей своих.

— Вы смотрите вверх, когда взыскуете высоты. А я смотрю вниз, ибо я возвысился.