Русское дворянство времен Александра I - Патрик О’Мара

Хотя губернаторы обычно были местными помещиками, им не разрешалось участвовать в заседаниях дворянских собраний или в выборах в них: указ 1802 года прямо запрещал им вмешиваться в дела собраний. Тем не менее губернаторы приобретали все большую власть над дворянством во время войны 1812 года и после нее в отсутствие какого-либо плана действий со стороны правительства, политика которого становилась все более нерешительной и непоследовательной[351]. Губернатор, в конце концов, явно был заинтересован в том, чтобы его собственные протеже или, по крайней мере, лица, на лояльность которых он мог рассчитывать, были избраны на официальные посты, которые способствовали эффективному функционированию губернской администрации, которой он руководил. Поэтому неудивительно, что в первой четверти XIX века вмешательство губернаторов не было чем-то необычным, но, по понятным причинам, это вызывало недовольство непосредственно заинтересованной знати[352].

Иногда и самих губернаторов наказывали за недоработки. В литературе есть несколько упоминаний о дворянстве Олонецкой губернии, северо-западной губернии на границе с Финляндией, административная столица которой, Петрозаводск, находилась примерно в 380 километрах от Санкт-Петербурга. Согласно протоколу от 28 января 1811 года, дворянство сильно возмутилось тем, как губернатор Мертенс принял их депутацию. Одетый только в шлафрок, он упорно продолжал сидеть, в то время как дворяне были вынуждены стоять. В конце концов они отправили представителя в Санкт-Петербург, чтобы заявить, что перед лицом такой грубости они не видят смысла в проведении выборов. Губернатор получил наказание выговором от самого императора за то, что он принял дворянскую депутацию «не с должным уважением и в неприличной одеянии»[353].

Этот частный случай указывает на еще одну слабость губернской администрации, проницательно отмеченную С. М. Середониным, которая заключалась в том, что отношения избранных дворянством и назначенных правительством вообще не регулировались. Следовательно, при любой возможности губернаторы использовали свою власть, чтобы показать избранным дворянам, что их подчиненное положение приводило их к состоянию полной зависимости. Этим объясняется частое обращение избранных дворян к больничным листам в качестве предлога не служить. Многие из них предпочитали предстать перед судом, а не поступать на государственную службу[354].

С. А. Корф также видит растущую власть губернатора прежде всего как следствие и как причину того, что дворянство все чаще отказывалось от выборных должностей. Вместе со своими чиновниками губернаторы все больше и больше вмешивались в дела, касающиеся дворянских собраний и выборной службы дворян. Как следствие, возросшая власть губернатора над местным дворянством привела к соответствующему увеличению злоупотреблений ею до такой степени, что основной ролью губернского предводителя стала защита местного дворянства от губернаторского произвола[355]. Одна из жалоб, отмеченная агентом тайной полиции в начале правления Николая I, касалась произвольного введения губернаторами «разорительных» повинностей на местное дворянство, которые они использовали «совершенно незаконно»[356]. Вопрос о злоупотреблении губернаторами своей властью и о возможностях, которые это открывало им для набивания собственных карманов — особенно в отношении функционирования судов, — будет рассмотрен в следующей главе.

Совершенно очевидно, что взяточничество многих губернаторов порождало порочный круг, поскольку лучшие люди избегали любых контактов с такими коррупционерами и поэтому отказывались занимать выборные должности. Например, в 1817 году губернатор западной Смоленской губернии жаловался на то, что дворяне уклоняются от общественных обязанностей под разными предлогами, включая болезнь, до такой степени, что иногда не хватает кандидатов для проведения выборов. Это означало, что их места занимали гораздо менее способные люди, что, в свою очередь, отрицательно сказывалось на качестве провинциального управления. Этот вопрос будет рассмотрен в следующей главе.

Провинциальное дворянство: служба поневоле

В оригинальном эссе о реальных прототипах Евгения Онегина (цитируется во второй главе), опубликованном в 1887 году, крупнейший летописец истории России В. О. Ключевский сделал несколько ярких наблюдений о менталитете и мировоззрении провинциального дворянства в эпоху Александра I[357]. Поскольку они представляют собой столь познавательную попытку реконструировать образ мышления провинциального дворянства Александровской эпохи, они заслуживают внимания и могут быть резюмированы следующим образом.

Ключевский исходит из того, что пушкинский Онегин не был печальной случайностью или случайной ошибкой, а на самом деле имел свою родословную, своих предков. Все они принадлежали к старинному русскому дворянству, которое с середины XVII века стало главным проводником и первым получателем нового типа образования и воспитания, пришедшего в Россию с Запада. Попытка дворянина приспособиться к своему провинциальному окружению и ассимилироваться в сельское общество обычно заканчивалась неудачей. В конце концов он уедет в свое поместье, чтобы выполнить давно начатую и сложную задачу «уединить себя от действительности». Где-то в провинциальных захолустьях Тулы или Пензы он представлял собой очень странное явление. Все в нем — его манеры, привычки, симпатии и антипатии, даже его язык — было чужеродным и заимствованным. Свои обязанности по управлению имением он поручал крестьянскому приказчику или наемному немецкому управляющему и не чувствовал себя обязанным заниматься вопросами местного управления, для которых в конце концов были избраны предводители и инспекторы. Итак, укрывшись «в этой уютной пустыне», он пришел к холодному и суровому осознанию того, что положение дел в России было «assez immoral» (довольно аморальным), потому что «il n’y a presqu’aucune opinion publique» (общественного мнения практически нет) в стране. Поэтому он пришел к выводу, что для него было совершенно правильно игнорировать все, что происходило в России. «Так незнание вело к равнодушию, а равнодушие приводило к пренебрежению».

Участие нашего провинциального дворянина в наполеоновских войнах вовлекло его в разговоры о России вокруг бивачных костров по всей Европе. На основании этого он сделал два важных открытия: во-первых, Россия была единственной известной ему страной, в которой наиболее образованный и при этом руководящий класс отвергал свой родной язык наряду с практически всем остальным, связанным с родиной; во-вторых, «в русском народе таятся могучие силы, лишенные простора и деятельности, скрыты умственные и нравственные сокровища, нуждающиеся в разработке, без чего все это вянет, портится и может скоро пропасть, не принесши никакого плода в нравственном мире». Именно это осознание побудило некоторых из его коллег искать пути достижения прогресса, а других признать, что Россия никогда не изменится, что бы ни случилось. Молодое поколение дворян, достаточно молодое, чтобы избежать участия в движении, кульминацией которого стала «катастрофа 14 декабря», испытало утрату морального направления, которое нашло выражение в одном фундаментальном принципе: делать что-нибудь вообще невозможно и не нужно. Фантастическое воплощение этого принципа — в одноименном герое пушкинского «Евгения Онегина».

Это, разумеется, усеченная версия гораздо более длинного, более страстного и красноречивого рассуждения Ключевского. Сам историк согласен