Государева охота - Елена Арсеньева

Единственное утешение — что девчонке приказание государя нев радость. Добрых чувств Даше по отношению к Петру его приказание удалитьненаглядного пса не прибавило. Но Алексей Григорьевич знал, сколь переменчиводевичье сердце. Сегодня остуда — завтра присуха. Сообразит, в конце концов, ктоглаз на нее положил, прикинет, что это ей сулит, какие выгоды, — небось нетолько собаку какую-то из головы выкинет, но и себя забудет помнить от радости!

Нет, конечно, как невеста Дашка Катьке не соперница, счувством законной отцовской гордости размышлял Алексей Григорьевич. Екатерина —безупречная красавица, Даша же из тех, о которых говорят: «Не по хорошу мил, апо милу хорош», то есть коли нравится кому, для того она приглядна, а остальныеплечами пожимают: мол, что он в ней нашел, тут и смотреть-то не на что!

Пусть так. Пусть не на что. И все же надобно рассудитьтрезво: если государь сумеет затащить девку в постель, воспользовавшись еенынешним жалостным состоянием, а то и силой заставит ноги для него развести, тоона надолго отвлечет его от мыслей о Екатерине.

Дочь Долгорукого красавица, но снегурка, ледяная кукла. Наместе других мужиков Алексей Григорьевич на нее и не взглянул бы. По красоте,тонкости черт Дашке с ней и рядом не встать, зато у нее есть то, чего нет иникогда не было у Екатерины. В ней есть чар!

Если есть в бабе чар, то, какова бы она ни была дурнушка, умужиков при виде ее всегда в портках шевеление начинается. Даже противу всякойих воли. Бывают и мужики с чаром. Только взглянет, только глазом поведет — удевок уже ноги дрожат и коленки подгибаются. Вот сын, Ванька, — он такой.И этот испанский курьер... Вот у кого глазищи с чаром, небось еще пожарче, чему Ивана.

При воспоминании об испанском курьере, который мог причинитьему столько неприятностей, у Алексея Григорьевича даже зубы заломило. Какаявсе-таки жалость, что император приказал его отправить в Москву! Совсем другоедело, если бы де Лириа появился в Горенках, был принят по-царски и одарен стольщедро, что гнев его угас бы, не разгоревшись. Теперь же курьер успеет такнастроить его против Долгоруких, что к испанцу и на кривой козе не подъедешь!Скривившись, Алексей Григорьевич прогнал эту мысль, тем паче что ему и безэтого было о чем думать.

Беда не в том, что Петр Алексеевич заманит Дашу в постель.Как бы не привязался к ней! Эта привязанность отвлечет его от Екатерины, азначит, ослабит позиции Долгоруких. Отдалит императора от них. И тогда к немузапросто смогут протиснуться Голицыны, давние недруги Алексея Григорьевича. Ониуже пытались своего Сережку выдвинуть на место Ивана: по слухам, Петр был кнему благосклонен, даже очень, ведь юнец падок на всякое новое лицо...

А может, не дергаться? Дашка ему в новинку, этим ипривлекает, но надоест же, надоест когда-нибудь!

Беда — нет времени ждать... Сейчас никак нельзя выпускать изрук государя, предоставить его чужому влиянию. А кстати, не напрасно ли АлексейГригорьевич не принимает в расчет племянницу как возможную соперницу Екатеринына ярмарке невест? Дашка ведь не какая-нибудь — она тоже Долгорукая, пустьтолько по матери. Да и род Воронихиных хоть и захудалый, но старинный,Воронихины когда-то, при Иване Васильевиче Грозном, в Думе боярской сиживали, аэто вам не кот начихал! Разве не случалось, что государи брали себе невест изсамых простых — брали только за красоту да угожество, а то и по любви, а ведьсердце молодое — оно зазнобчиво, оно разгарчиво, оно того гляди костромвспыхнет, пожаром лесным — не потушишь потом.

Короче говоря, куда ни кинь, а один выходит клин: не кодвору, не к месту пришлась Долгоруким новая родственница. И чем скорее онаисчезнет, тем будет лучше для всех.

Конечно, со двора ее теперь поганой метлой не сгонишь, да иудавочку на шейку не накинешь в укромном закоулочке. Надо похитрей что-топридумать, поинтересней. Но вот что?

Алексей Григорьевич нахмурился. Хмурился он не оттого, чтоскорбел по собственному жестокосердию. Жизнь человеческая для него уже давноничего не значила — кроме собственной жизни, разумеется. Печалило его лишь то,что дело надо делать быстро, а что именно — пока неведомо.

Ехать в Москву государь назначил на завтра. Значит, напридумку и осуществление ее остается вечер и ночь. Не так много времени... ноне так уж и мало. Эх, жаль, верный Стелька уехал в Лужки, но да ничего, сыщутсяна сие и кроме Стельки людишки, у коих ручонка в нужный миг не дрогнет!

Всецело занятый своими мыслями, он внезапно вышел изкомнаты, не сказав ни слова и оставив девушек переглядываться в недоумении.

Из донесений герцога де Лириа архиепископу Амиде.Конфиденциально:

"Итак, ваше преосвященство, нынче состоялось погребениевеликой княжны. Это была лучезарная звезда, исчезновение которой покрыло мракомвсю Московию. По счастию, умерла она быстро: по словам Анны Крамер,помолившись, хотела лечь спать, но напали судороги, так что она скончалась неболее чем в две минуты.

Царь очень плакал ее потерей и переехал жить в Кремлевскийдворец, чтобы не жить там, где жила она. Тем не менее тело великой княжныоставалось не погребенным чуть ли не два месяца, потому что государь желалрассеяться от своего горя, а рассеивался он, конечно, в имении своих друзейДолгоруких, поэтому все разговоры и просьбы о возвращений в Петербург (хотя быпод тем предлогом, что в Москве ему будет чересчур тяжело, все будет напоминатьо сестре!) были напрасны. Ничем также окончилась и наша с Остерманом и графомБратиславам попытка вручить государю письмо от его дяди, австрийскогоимператора, с убедительным советом перебраться в Петербург.

Мы здесь мерзнем в домах; вот уже четыре дня страшный ветерс морозом, против которого не помогают ни камины, ни печки. Туземцы не запомняттакого холода! Однако именно поэтому тело умершей могло столь долго оставатьсянезахороненным. Оно находилось в траурной зале Лефортовского, или Слободского,дворца. Зрелище было весьма внушительное. Стены и потолок были обиты чернойматерией, а потолок украшен еще и серебряной тканью с вышитыми золотом иразноцветными шелками императорской короной и цветами. В головах гроба стоялина часах два кавалергарда с обнаженными шпагами, а почетную стражу составляливосемь благородных дам, которые постоянно сменялись.