Верни мне мои легионы! - Гарри Тертлдав

— Конечно нет, — быстро подтвердил Масуа, как и подобало верному дружиннику.

— Что ж, спасибо тебе, — промолвил Сегест. — Но Арминий этого не понимает. Он разъезжает повсюду и рассказывает народу, будто мы без особого труда сможем выгнать римлян. Ну разве он не тупица? Да, конечно, эти ублюдки ростом не вышли, у них темные физиономии, и дерутся они не так, как мы, — но это не значит, будто они не умеют драться.

— Я видел, как они сражаются, — согласился дружинник. — Ты прав. Драться они умеют.

— Так почему же Арминий считает, что мы легко сумеем их победить? Почему? — вопросил Сегест. — Даже если мы выиграем сражение, они просто пришлют сюда еще больше воинов. Так они делают в Паннонии. Их верховный вождь, Август, самый упрямый из всех когда-либо рождавшихся людей. Он не отступится от своего только потому, что обожжет палец. Разве не лучше ехать на лошади туда, куда она идет, вместо того чтобы разворачивать глупое животное?

— Верно сказано, — подтвердил Масуа.

— Я же говорю — ты не тупой. И нам есть чему поучиться у римлян. Взять хотя бы грамоту…

Сегест сокрушенно развел руками.

— Жаль, что я не занялся ею, когда был помоложе и мог ей выучиться. Мне кажется, что грамота — великая вещь.

— Может быть, — пожал плечами Масуа, не испытывавшей к грамоте никакого интереса. — Но я скажу тебе кое-что еще.

Сегест вопросительно хмыкнул.

— Вару тоже есть чему поучиться у нас, — проговорил дружинник.

Служба в качестве командира вспомогательных римских войск привила Арминию необычные для германца свойства. Сан, чин или власть значили для римлян гораздо больше, чем для германцев. Вождям соотечественников Арминия приходилось привлекать на свою сторону людей с помощью убеждения, а если людям не нравились слова или поступки вождя, они не следовали за ним.

Римский командир, отдававший приказ, был уверен, что его послушаются просто из-за его чина и звания: воинов, нарушавших субординацию, строго наказывали.

Вкусив такого рода власть, Арминий приобрел внутреннюю убежденность в своем праве приказывать. И в то же время он не утратил умения убеждать, поскольку на родине ему приходилось действовать согласно тамошним традициям. Здесь люди не стали бы выполнять приказы, которые пришлись бы им не по вкусу.

Арминий сознавал это, но тем не менее говорил перед соотечественниками так, словно не сомневался: его послушаются. И такая убежденность передавалась людям. У него находилось больше сторонников, чем нашлось бы, вздумай он умолять о поддержке, как поступали многие вожди.

— Ты говоришь как человек, который знает, что делать, — то и дело заявляли ему.

— Я и есть человек, который знает, что делать, — всякий раз отвечал Арминий. — Я хочу изгнать римлян из нашей страны. Чем больше людей последует за мной, тем лучше. Но если мне придется драться в одиночку, я буду сражаться один.

Разумеется, ничего подобного он не собирался делать: сражаться с легионами в одиночку было бы все равно что броситься грудью на меч. Однако звучало это весьма смело, более того — по-геройски. И, как ни странно, чем чаще Арминий произносил свое пустое обещание, тем больше приобретал приверженцев; следовательно, тем меньше становилась вероятность того, что ему придется сдержать слово.

Римляне мало-помалу прививали германцам свои обычаи и понятия, но процесс этот шел столь неспешно, что лишь седые старики замечали, что нынче многое делается не так, как во времена их юности. Если бы захватчики продолжали действовать так же постепенно и неуклонно, они, возможно, превратили бы множество германцев в добровольных — даже ревностных — подражателей римским обычаям. Причем сами германцы вряд ли заметили бы, что происходит. Но платить налоги, как платили их подданные Римской империи, германцам не нравилось, и Арминий за это ухватился.

— Кто знает, что потом захочет от вас наместник? Кто знает, что отберет он у вас в следующий раз? — спрашивал Арминий снова и снова. — Ему нельзя доверять. Вы не должны на него полагаться. Такому проныре только дай палец, и он откусит всю руку. А дай руку, заберет все, что у тебя есть. В результате у тебя ничего не останется, а у римлян станет на одного раба больше.

Еще Арминию хотелось бы рассказать о римских воинах, похищающих германских женщин. Было бы здорово выставить всех без исключения римлян распутниками, несущими угрозу исконно германской женской добродетели, однако это было чревато встречным обвинением. Приверженцы Рима, сторонники Сегеста всегда могли заявить, что человек, сам похитивший женщину, не вправе обвинять других.

Арминий же считал, что такое право у него имеется, но, руководствуясь здравым смыслом, не заговаривал о женщинах: поносить Вара и римлян можно было и не ступая на столь скользкую почву.

Арминий как раз закончил очередную речь, когда к нему подошел один из сторонников и шепнул:

— Масуа улизнул. Мы не смогли его поймать, и его уже видели в усадьбе Сегеста. Там его не взять.

— Гром и молния! — выругался Арминий. — Выходит, он добрался до Вара, выложил ему свою клевету и вернулся. Это плохо.

— Прости.

Германец повесил голову и развел руками.

— Масуа — ушлый ублюдок. Наверное, потому Сегест и выбрал его, чтобы отправить к римлянину. Мы до сих пор не понимаем, как ему удалось улизнуть от наших друзей. Они рассчитывали его поймать и как следует проучить, но… Ничего у них не вышло.

— Плохо дело. Плохо дело! — покачал головой Арминий. — Ладно. Кто-нибудь из наших недавно побывал в Ветере? Кто-нибудь слышал, принял ли Вар к сведению слова Масуа?

— Нет, мы сможем узнать об этом только весной, когда увидим, как поведут себя римляне.

— Да-а…

Это слово прозвучало в устах Арминия протяжно и уныло.

Он представил, как Вар вызывает его в Минденум, — и понял, что поехать придется. Отказаться — значит выказать недоверие и тем самым побудить Вара не доверять ему. А если поехать, возможно, в римском лагере Арминия встретят оковы и топор палача.

«Я римский гражданин, — подумал Арминий. — Если Вар все же захочет отрубить мне голову, я имею право обратиться к Августу, верховному вождю римлян».

Это, конечно, только отсрочило бы неизбежное. Разве можно рассчитывать, что Август пощадит вождя мятежников? Если Август такой проницательный, как говорят о нем люди, он наверняка захочет прибить голову Арминия к дереву… Или поступить с мятежником так, как римляне поступают с теми, кого приносят в жертву своим богам.

— Ты говоришь, что Вар тебя любит, — сказал германец. — Если это так, он не стал слушать Масуа.

— Да-а.

И снова это слово прозвучало протяжно, ибо только что было произнесено слово «если». Плохо, что судьба Арминия, как и судьба его страны, зависит от благосклонности иноземца. Но в положении Арминия приходится цепляться за соломинку, потому что ничего другого ему не остается.