Сестра Керри - Теодор Драйзер

Но едва Керри вошла в комнату, Герствуд снова воспрянул духом при виде красоты молодой женщины. В ней было столько непосредственности и очарования, что всякий влюбленный почувствовал бы прилив отваги. Керри явно волновалась, и это рассеяло тревогу Герствуда.

— Как вы поживаете? — непринужденно приветствовал он ее. — День такой прекрасный, что я не мог устоять против искушения пройтись немного.

— Да, день чудесный, — сказала Керри, останавливаясь перед гостем. — Я и сама собиралась выйти погулять.

— Вот как? — воскликнул Герствуд. — В таком случае, быть может, вы наденете шляпу и мы выйдем вместе?

Они пересекли парк и пошли по бульвару Вашингтона; здесь была отличная щебенчатая мостовая, а немного отступя от тротуара тянулись большие особняки. На этой улице жили многие из состоятельных обитателей Западной стороны, и Герствуд слегка нервничал оттого, что идет с дамой у всех на виду. Однако вывеска «Экипажи напрокат» в одном из переулков вывела его из затруднения, и он предложил Керри прокатиться по новому бульвару.

Бульвар представлял собою в то время просто-напросто проезжую дорогу. Та часть его, которую Герствуд намеревался показать Керри, находилась тоже на Западной стороне, но значительно дальше и была мало заселена. Бульвар соединял Дуглас-парк с Вашингтонским, или Южным парком; эта аккуратно вымощенная дорога тянулась миль пять по открытой, заросшей высокой травой прерии на юг, сворачивая затем к востоку. Там нечего было опасаться кого-либо встретить, и ничто не могло помешать беседе.

Герствуд выбрал смирную лошадь, и скоро он и Керри оказались уже в таких местах, где никто их не видел и не слышал.

— Вы умеете править? — спросил Герствуд.

— Никогда не пробовала.

Он передал Керри вожжи, а сам скрестил руки на груди.

— Вот видите, как это просто, — с улыбкой сказал он.

— Да, когда лошадь смирная! — ответила Керри.

— При некотором навыке вы справитесь с любой, — подбодрил он ее.

Герствуд выжидал удобной минуты, чтобы перевести разговор на другую тему и придать ему более серьезный характер. Раза два он совсем умолкал, в надежде, что в молчании мысли Керри потекут по тому же направлению, что и его. Но она как ни в чем не бывало продолжала болтать. Вскоре, однако, его молчаливость стала действовать на нее. Она поняла, о чем он думает. Герствуд упорно смотрел перед собою, точно раздумье его не имело никакого отношения к спутнице. Но его настроение говорило само за себя, и Керри сознавала, что близится критическая минута.

— Поверите ли, — задумчиво произнес он, — я уже много лет не был так счастлив, как с тех пор, когда я узнал вас.

— Правда?

Она произнесла это слово с притворной легкостью, хотя была сильно взволнована убежденностью в его голосе.

— Я хотел сказать вам это еще в прошлый вечер, — добавил он, — но не представилось случая.

Керри слушала его, даже не пытаясь найти слова для ответа. При всем желании она ничего не могла бы придумать. Вопреки ее представлениям о порядочности и мыслям, тревожившим ее с первой минуты их знакомства, она теперь снова почувствовала сильное влечение к этому человеку.

— Я затем и пришел сегодня, — торжественным тоном продолжал Герствуд, — чтобы сказать вам о своих чувствах, то есть узнать, пожелаете ли вы меня выслушать.

Герствуд был в некотором роде романтиком, ему не чужды были пылкие чувства — порою даже весьма поэтические, — и под действием сильной страсти он становился красноречив. Вернее, в голосе его появлялась та кажущаяся сдержанность и патетика, которая является сущностью красноречия.

— Вы, наверное, и сами знаете… — сказал он, положив свою руку на ее. Воцарилось неловкое молчание, пока он подыскивал нужные слова. — Вы, наверное, и сами знаете, что я люблю вас…

Керри даже не шевельнулась, услышав это признание. Она целиком подпала под обаяние этого человека. Ему для выражения своих чувств нужна была церковная тишина, и Керри не нарушала ее. Не отрываясь, смотрела она на развертывавшуюся перед нею панораму открытой, ровной прерии.

Герствуд выждал несколько секунд, а затем повторил последние слова.

— Вы не должны так говорить, — чуть слышно отозвалась Керри.

Это звучало совсем неубедительно. Просто у нее слабо шевельнулась мысль, что надо что-нибудь сказать. Герствуд не обратил внимания на ответ.

— Керри, — сказал он, впервые с теплой фамильярностью называя ее по имени, — Керри, я хочу, чтобы вы полюбили меня. Вы не знаете, как я нуждаюсь хоть в капельке нежности. Я, в сущности, совсем одинок. В моей жизни нет ничего светлого и радостного. Одни только заботы и возня с людьми, которые для меня ничего не значат.

Произнося эти слова, Герствуд и сам считал, что его доля достойна глубокой жалости. Он обладал способностью увлекаться собственной речью и, глядя на себя словно со стороны, видеть то, что ему хотелось бы видеть. Его голос дрожал от волнения, и слова находили отклик в душе спутницы.

— А я-то думала, что вы, должно быть, очень счастливы! — сказала Керри, обращая на него свои большие глаза, полные искреннего сочувствия. — Ведь вы так хорошо знаете жизнь!

— В том-то и беда, — сказал Герствуд, и в голосе его послышалась легкая грусть, — в том-то и беда, что я слишком хорошо знаю жизнь!

На Керри произвело сильное впечатление то, что это говорит ей человек влиятельный, с хорошим положением в обществе. Она с невольным удивлением подумала, как странно складывается ее судьба. Как же это могло случиться, что в такой короткий промежуток времени вся рутина захолустной жизни, точно плащ, свалилась с ее плеч и вместо нее выступил большой город со всеми его загадками? А сейчас перед нею была самая удивительная загадка: человек с деньгами, с положением, управляющий большим делом — и вдруг ищет ее сочувствия. Ведь стоит только взглянуть на него, и сразу видно, что он живет в довольстве, что он силен, одет изысканно и, несмотря на все это, о чем-то просит ее, Керри! Она не могла найти ни одной разумной фразы и попросту перестала ломать себе голову. Она только нежилась в лучах его горячего чувства, как озябший путник у жаркого костра. Герствуд весь пылал, и огонь его страсти уже растоплял как воск последние сомнения Керри.

— Вы думаете, что я счастлив, что мне не на что жаловаться? Если бы вам приходилось каждый день встречаться с людьми, которым совершенно нет до вас дела, если бы вам изо дня в день приходилось бывать там, где царят лицемерие и полное безразличие, если бы вокруг вас не было ни одного человека, с кем вы могли бы поговорить по душам, в ком вы могли бы искать сочувствия, — разве вы не считали бы себя глубоко несчастной?

Герствуд сейчас затронул чувствительную струнку в ее душе — ведь она сама испытала все это. Она прекрасно знала, что значит встречаться с людьми, которые к тебе равнодушны, блуждать в толпе, которой нет до тебя никакого дела. Она ли этого не испытала? Разве она не одинока и в настоящую минуту? Разве среди тех, кого она знает, есть хоть кто-нибудь, в ком она могла бы искать сочувствия? Ни одного человека! Она всецело предоставлена своим думам и сомнениям.